Летопись авантюриста

[Граф_Калиостро]

ОПИСАННЫЕ НИЖЕ СОБЫТИЯ НАЧАЛИСЬ С МОИМ СТАРШИМ ДРУГОМ В ОДНОМ ИЗ ГОРОДОВ УКРАИНЫ.ДАБЫ ИЗБЕЖАТЬ РЕАЛЬНЫХ СОВПАДЕНИЙ И НЕ БЫТЬ ОПОЗНАННЫМИ МЫ ОБЪЕДИНИЛИ НАШИ ИСТОРИИ В ОДНУ НОВЕЛЛУ И ВОТ,ЧТО ИЗ ЭТОГО ПОЛУЧИЛОСЬ...
СТРОГО НЕ СУДИТЕ,МЫ СТАРАЛИСЬ КАК МОГЛИ...

Сколько всего понастроено... сколько всего понаписано... Понастроено домов, понаписано книг... Но люди продолжают и строить дома, и книги писать... Зачем? Ну прежде всего потому, что каждому хочется иметь свой дом, чтобы было где, как сказано в Писании "главу приклонить", а попросту жить. Книги же пишут для того, чтобы было где главу своей души приклонить - это не менее важно, чем тело. Кто-то строит дом для себя, кто-то для многих... И находят люди в построенных человеком домах себе уют... и усталый путник там себе находит постой... и семья... и дети растут... И люди строят и строят дома. Точно также и с книгами. Не взирая на великое множество написанных ранее книг, человечество пишет снова и снова... Ведь никто не смущается количеством больших городов, но строит СВОЙ дом. Где приют со временем найдут себе многие. Вот так - не взирая на множество написанных книг, человек пишет свою. Ведь она тоже может стать пристанищем многих. Кто-то мимо пройдёт... Кто-то уставший приклонит главу отдохнуть... А кто-то останется жить.
Вот и я - с великим дерзновением начинаю строить дом для души - писать свою книгу. Надеюсь, в ней со временем найдут пристанище многие. Предлагаю вниманию читателей главу первую.

ЛЕТОПИСЬ АВАНТЮРИСТА
"Мы с ним росли в одном дворе…"
Александр Розенбаум

Сегодня, когда у большинства людей ощущение такое, что «весь мир идёт на меня войной», пережитые мной ситуации могут послужить полезным примером и руководством к действию. Уча при этом не тому, что и как делать надо, а тому, чего делать не надо. Оно и понятно: правильных книг и поучительных историй повсюду – хоть отбавляй… При этом все они отдают рутиной и скукой. Мои же приключения почти все связаны с острейшими личными переживаниями, которые даже спустя годы не утратили свою актуальность.
Я делал много ошибок. Закаляясь и идя дальше. Заставляя себя преодолевать последствия этих ошибок и учиться их не допускать. Я рос в дикое время. Шестидесятые годы в стране победившего социализма отнюдь не означали того, что это относится к детям, чьи родители работали на заводах, а свободное время посвящали себе, т.к. были ещё молоды и жизнелюбивы. Отношение к детям в семье не обязательно формируется материальным положением, социальным статусом или благополучием государства, в котором эта семья существует. Скорее всего – воспитанием и отношением к жизни родителей. На детство наших родителей выпала страшная мировая война. Понятное дело, что забота о них их родителей сводилась в основном к тому, чтобы детей накормить. Чтобы выжить. Ни о каком особом внимании к детям речь не шла. Так и выживали, так и росли в военные годы. Слушая сводки по радио да кое-как на голодный желудок учась… Но при этом сохраняя железную веру в победу и оптимизм. Это сделало наших родителей стойкими. Поэтому, когда они выросли, закончили ВУЗы, живя в переполненных общежитиях, получили дипломы, а потом, придя на заводы, через несколько лет получили квартиры, в которые и принесли нас из роддомов, то, сравнивая наше детство с собой, они искренне полагали, что сделали для нас всё. Вот так мы и росли безотцовщиной. Во дворах многоэтажных домов, выживая среди сверстников – кто как умел. И не было никакого различия между детьми из богатых и бедных семей – все были равны. В счёт шли лишь те качества, которые выделяли тебя среди дворовых пацанов. Важна была смелость, иногда переходящая в браваду и удаль, и беспричинную страсть рисковать всем на свете, чтобы «пошухерить». Вот такие «шухерные» пацаны и были самыми главными. Нужно было быть смелым. Нужно было быть верным. Нужно было быть честным. Нужно было «быть другом» - это главнее всего. Друзья были важнее всего, и способность быть другом – самая ценная. Мы все были друзьями. Настоящими. Верными. Жертвенными. Современным тепличным подросткам этого и не понять. Делили всегда всё на всех. Это касалось и «покурить», и поесть, и в гостях побывать, когда родителей не было дома. И по крыше многоэтажки полазить, чтобы, свесившись, скрутить иллюминационные лампочки с опоясывающего крышу карниза… А потом их просто разбить – они хлопали, как – в нашем представлении – бомбы… Шухерили по-чёрному, а попавшись, самое главное было – никого «не сдавать». Так и росли – железной когортой друзей. И братство наше было на улице. Дома мы все «отбывали» и притворялись нещадно – были такими, какими хотели нас видеть родители. Во дворе же была совсем другая НАСТОЯЩАЯ жизнь. Мы играли в индейцев и немцев, пиратов и белогвардейцев, распределяя роли по старшинству. Не по тому старшинству, которое исчисляется возрастом, а по уважению и авторитету, как тогда выражались – по «стояку». Заслужить «стояк» было главным делом всей нашей жизни, которая тогда замыкалась «вселенной» нашего двора. Я был стояковый пацан. Пусть не самый главный, но свой в доску для всех и друг настоящий. Это формировало всех нас. Если кто-то во дворе не гулял, а проходил быстрым шагом после школы с портфелем домой, таких презирали. Старались поймать, что-то забрать, побить и унизить. Быть ТАКИМ считалось последним делом и концом жизни. Стать таким, выбыть из нашей железной когорты друзей можно было только «скурвившись» - совершив подлый поступок и после расправы за него пойти и «настучать» взрослым. Это и был тот самый страшный конец – перебежками с портфелем под мышкой – домой. Я таким не был.
Мы были по-детски жестокими. Точнее сказать – любопытными. Детство не верит в смерть, не ведает страха от её присутствия, не боится её… Но смерть манит загадкой… Мы почему-то убивали животных и насекомых, глядя на то, что с ними происходит… Закидывали мух к огромным паукам и глядели, как те лихо расправляются с мухами. Поджаривали гусениц, глядя на то, как они извиваются… Это была такая игра. Весь мир воспринимался нами как-бы понарошку, и мы изучали его во всех проявлениях. Когда у нас в садике умерла Филина Оля – отравилась грибами, то её гроб выставили у нас в актовом зале, и мы-дети все с любопытством разглядывали её лицо, трогали её сложенные на груди руки, а потом по-детски радовались, когда её мама нам раздавала конфеты. Вот так ассоциация в памяти и осталась: смерть и конфеты. Не сопровождаемая никаким трагизмом. Радость жизни настолько побеждала трагизм смерти, что мы его просто не умели воспринимать. Я бы мог об этом умолчать, чтобы кого-то из очень сердобольных читателей не смутить, но тогда бы мой рассказ не был правдой.
Нас во дворе было несколько групп. Мы – самые малые, наши старшаки, - года на три-четыре старше, что тогда было невероятным разрывом, ну и самые старшие - взросляки, практически взрослые парни, на которых мы смотрели снизу вверх, как на недосягаемый идеал.
Круче всех были те, кто отсидел. В колонии для несовершеннолетних преступников. Они верховодили нами. У них были настоящие татуировки, они открыто курили и пили, играли в карты на деньги, ходили с ножами, на них давно рукой махнули родители, а зачастую – даже боялись. У меня в подъезде жил Коля Стога, отец – алкоголик, Коля – оторвиголова. Но парень весёлый и классный – играл на гармошке блатные куплеты и рассказывал нам-пацанам, как жил в зоне, как с кем-то дрался на ножах, как заступался за правду, идя один на пятерых… Мы заворожено слушали. Подобный же «героизм» на нас распространялся из книг и с экранов. Герой-молодагвардеец Серёжка Тюленин – тоже был из босяков. Зато лучше всех ночью сжёг фашистскую биржу! И людей не угнали в Германию. И на допросах держался железно. Это были НАШИ герои… О таких потом пел Владимир Высоцкий в песне к кинофильму «Айвенго».
Мы постепенно взрослели… Я верховодил над самыми малыми ещё с детского сада, который был практически у нас во дворе. Юрка Сидор, Вовка Черненко и Валерка Гребёнкин были на целую группу младше, хотя по возрасту – на несколько месяцев. Дело в том, что меня, ноябрьского, родители отдали на целый год раньше в детский садик и в школу. Но я справился. В народе на таких говорят – «ранний». Развитый не по годам. Плюс ко всему был крупный и физически сильный. При этом – задиристый и непокорный. Очень хорошо помню эту пору… Тогда, чтобы победить, надо было бороться. Мы боролись, и так завоёвывали авторитет. Я борол почти всех. Равным мне был только Гарик Бульдог (Игорь Литвиненко)и Олег Шенюк. Эта наша дружба-вражда протянется потом через все школьные, и даже позже, - годы… Непримиримая жажда победы… Она потом стала движущей силой надолго – мы все занимались физическими единоборствами – ходили в секции самбо, бокса, дзю-до и вольной борьбы. В каждом дворе был турник и где-то рядом – возможность в футбол погонять. Между нами не было слабых. Наши дворовые игры все были состязанием на силу. Став постарше уже не боролись, а дрались. Став лидером среди своих, неизбежно надо было наращивать авторитет среди старшаков и пацанов из соседних дворов, которые жили по таким же принципам, что и мы. Помнится, к нам в дом переселилась семья из другого района. Пацан Вовчик Антонов – был на год старше. Это только придавало интригу. Мы втроём – Юрка Сидор, Вовка Черненко и я – решили с ним подраться. Так было надо. Чтобы узнать, кто есть кто. Но ни в коем случае – трое на одного. А по очереди – один на один. Антон оказался сильным и побил сперва Юрку Сидора, а потом и Вовку Черненко. Все вывалялись в снегу, раскраснелись, шапки были потеряны, куртки разорваны. Мы с ним дрались долго, сопели, боролись, душили и били друг друга... Я победил. Но не до конца. Антон, собирая шапку, портфель и перчатки, утирая разбитый нос снегом, сдаваться не собирался. А заходя в подъезд, крикнул, что поймает и перебьёт нас по одному. Свой оказался пацан. Больше мы с ним не дрались. А стали, как братья.
Очень важно было иметь «подписку» - это то, что сейчас называется «крыша» - важно было, чтобы за тебя было кому «подписаться», т.е. – заступиться. Лучше всего, чтобы – из взросляков. Моя сестра старше меня на шесть лет. При тогдашнем плотном заселении домов и дворов, такая разница в возрасте была колоссальной. Тем более, что за ней ухаживал сам Алик Дьяк (Дьяченко) из десятого «Б». Это была сила!
Я и сам был способен не только за себя постоять, а и за своих пацанов «подписаться», но бывали ситуации, особенно со «старшаками», которые мы сами разрулить не могли. В соседней двухэтажке жил Коля Попок – старшак – на целые три года старше. Я был в пятом классе, он в седьмом (второгодник), моя сестра и Алик – в десятом. Это были целые три разные уровня жизни.
Была весна, я после ангины разгуливал во дворе, жмурясь от солнца, вдыхая особый запах природы… Пели трамваи.. . чирикали птицы… журчали ручьи… Настроение было прекрасное. Аж изнутри распирало. Как-то реализовать избыток энергии мы тогда не умели. Я взял лозину и хлестал по воде. Летели брызги с кусочками снега, переливаясь на солнце, как радуга. Попок, как всегда прогуливал школу. Во всём дворе был только я. Он подошёл и начал подтрунивать, говоря, что у меня ноги, как у кавалериста, в смысле – кривые. У меня нормальные ноги. Просто я одел тёплые спортивные штаны, тогда их называли лыжными, а они были, как галифе. От этого ноги и казались такими. Я не обиделся. Просто продолжил бить лозиной по лужам. Коля был в белых, очень модных, как у стиляги, штанах. И так получилось, что брызги попали на его брюки. Я онемел. Он тоже. Я от ужаса. Он – от злости. Я бросился прочь. Он – за мной… так бежали через весь двор, потом – через садик, потом – за гаражи… Слышу сзади шлепок и матюки – это Коля со всего разбегу поскользнулся и упал в лужу! Вся его одежда оказалась в грязи, а белые брюки превратились в тряпку для пола. О, ужас! Он, выпачкав руки, поднялся… Мне стало и страшно, и жалко его, я подошёл, беря его под руку и пытаясь утешить. Вдруг он с разворота изо всей силы дал мне в нос! Словно молния сверкнула в глазах, потом – темнота и круги… я лежал на земле, обливаясь кровью из носа… липкими красными пальцами в грязи и в снегу пытался зажать разбитый нос, запрокидывал голову… Поднялся, шатаясь пошёл…
Дома соврал, что упал. Мать уложила без подушки на спину, под затылок – холодную грелку, на переносицу – из холодильника лёд. Кровь шла всю ночь. Мать сидела со мной, не спала… Отец, придя поздно с работы, хмуро спросил, что случилось, я промолчал… за меня ответила мать… сказала, что я, мол, упал. Отец пошёл в свою комнату спать. Чтобы завтра с утра – опять на завод.
Утром вызвали доктора. Врач пришёл, назначил какие-то капли в нос и микстуру. Кровь унялась. Но мне выписали направление к профессору Шагину – специалисту в области таких травм. Профессор долго смотрел в мой нос через лупу, подсвечивая себе круглым зеркальцем, закрепленном на обруче на голове, раздвигал ноздри пинцетом. Я почему-то всегда боялся этих странных приборов. Они мне напоминали орудия пыток. Вердикт был такой, что у меня повреждена переносица и смещены какие-то сосуды. Мне рекомендовано было заняться плаваньем. Что я позже и сделал, записавшись в секцию и дослужив до второго разряда, перейдя затем на водное поло… Но это было потом.
Тогда же, только окрепнув, я решил отомстить. Пожаловался старшей сестре, она рассказала всё Алику Дьяку, тот взял своего друга-боксёра Сашку Баранова и послали меня вызвать Попка и привести его в беседку детского садика, который был рядом с нашим двором. Попок был хитрый и осторожный. Его надо было ещё суметь заманить. Я украл накануне у отца пачку сигарет «Золотое руно», которые он блоками привозил из Москвы, пошёл к Попку домой, позвонил, он открыл, я предложил как ни в чём не бывало пойти покурить. А курить ходили мы в садик. Идём мы с ним, он опять в тех же белых штанах – сумел-таки отстирать – вразвалочку, ничего не подозревая… Заходим в беседку, а там – взросляки! Заходите, мол, пацаны, мы вас ждём. Попок дёрнулся было назад, но я его грубо втолкнул. Первым, ничего не объясняя ударил Саня Баран – дал под дых так, что Попок осел там, где стоял… задохнувшись, пополз по полу, пытаясь встать… Я бил его с двух рук кулаками. Жёстко. Безжалостно. Зло. Летели в стороны сопли и кровь. Потом сел над ним на корточки и очень по-взрослому пообещал его в следующий раз оставить калекой. Взросляки практически больше не вмешивались. Попок смотрел на меня широко раскрытыми от страха глазами. Тогда, наверное, я впервые в жизни почувствовал себя победителем. Взрослым. Сильным. Жестоким. Мужчиной.
Это потом всех нас жизнь раскидала. Многие прошли через тюрьмы, Афганистан, наркотики, дурдома, девяностые с их перестрелками и ворами в законе, Чечню, лагеря, пьяный угар с тяжким похмельем, покаяние, Церковь, работу, семью, уважение сотрудников и соседей, свой бизнес, достаток, успех… Это был путь. У каждого – свой. Но это было потом…
А тогда я стал впервые по-настоящему сильным.
Разрешите представиться: меня зовут Семен Алексеев, а проще – Семён.

 

[maksimijan]

ну пока интересно..., но я конечно ахуеваю какими были животными советские люди....эти приколы, с какого района...сейчас конечно это все так тупо......в 00-х уже такой хуйни не было. Сильно не гнобите меня за мое мнение...просто для меня это дико. Эмигрирую в Австралию.....ужас тут.

 

[Граф_Калиостро]

Глава вторая
Помнится, я где-то читал, что французский математик и философ Рене Декарт бывал попеременно, то учён, то драчлив. У него был загородный домик в глуши в тридцати лье от Парижа, и он там жил, словно отшельник, зарывшись с головой в формулы и системы координат. Потом, словно одержимый, вскакивал на коня, мчался в Париж, кутил, пил, волочился за дамами, дрался на дуэлях, снова пил, волочился и дрался… Чтобы потом в один миг, развернувшись и вскочив на коня – возвратиться назад в своё захолустье и погрузиться с головой в расчёты и измерения. И так повторялось по кругу всю его жизнь. Я был точно такой. Да и не я один. Помните у Дюма – Арамис признавался, что когда становился аббатом и селился в монастыре, то больше чувствовал себя мушкетёром и рвался в атаку, и, чем дольше носил плащ мушкетёра и шпагу, тем больше склонялся к богомыслию и уединению… Эти два персонажа – и Декарт, и Арамис – для меня равно живы, хотя один существовал наяву, другой был вымышленным персонажем. Вот так книги и реальность переплелись во мне, что я и сам иногда не мог различить – где правда, где вымысел. Я жил книжной жизнью, и это было прекрасно! Я со своими героями опускался на дно океана, метал томагавки, дрался на шпагах, влюблялся и пел серенады, воевал на войне. Это была настоящая жизнь. А то, что происходило вокруг иногда удручало… Прекрасные советские идеи в сытые семидесятые никто опровергать не собирался, но особо в них и не верил. Человек славен трудом? Так никто и не спорит… Хотя все понимают, что всё в этой жизни достаётся не трудолюбивым, а богатым и сильным. И что богатство и власть с трудом ничего общего не имеют. А идеи равенства-братства предназначены для ноябрьской и майской демонстраций. Вот такая она голая советская правда, кто бы там что ни говорил… Я вполне вписывался в этот лицемерный формат, умудряясь учиться в основном на пятёрки, но при этом хулиганить, пить и курить. Сам до сих пор удивляюсь. А может так было со всеми всегда? Кто-то упорен и трудолюбив – взявшись за плуг гнёт свою борозду, чтобы потом бросив туда семена и взрастив, почти ничего не получить, но, привыкнув ТАК жить, считает, что это нормально. А кто-то удачлив и быстр – умудряется получив престижный диплом, работать на престижной работе, при этом успевая проворачивать свои, обходящие закон на вираже, делишки и зарабатывать столько, сколько трудолюбивому крестьянину и не снилось… При этом делая карьеру партийного или советского работника, чтобы взойти в итоге на самый верх. В чём тут дело? О-о-о… Это целая модель мироустройства... Стоит признать, что люди никогда не были равными. Это всё придумали большевики. Чтобы свергнув царизм, тут же породить новые элиты из партноменклатуры, власти которых позавидовали бы члены царской семьи. Все люди разные. Нужно об этом не забывать. Бог создал царей и рабов, врачей и военных, крестьян и учителей… Это дьявол потом всех «уровнял» да привил это массам через богохульников Вольтера да Маркса.
Мы читаем в Евангелии притчу о талантах. Господин уезжая дал рабу пять талантов, тот, приумножив, вернул господину десять, другому рабу дал два таланта – тот, приумножив, вернул царю четыре, а третьему дал один талант, но этот раб, чтобы не рисковать, взял зарыл его в землю, чтобы вернуть потом, когда спросят, царю без приумножения – так рабу показалось надёжней… И что же царь? Он похвалил тех, рабов, которые сумели приумножить таланты, а у трусоватого скряги забрал зарытый в землю талант и отдал тому, который приумножил больше всего. Есть о чём задуматься, правда? Целая формула успеха! Таланты – древняя денежная единица – это дары Божьи, которые даются человеку от рождения. В силу разных причин – разные. Кому десять, кому пять, кому – три… а кому и один. Здесь место имеет и наследственность, несущая не только генетическую память, но также и духовную составляющую в виде накопленных предыдущими поколениями грехов или добродетелей. Здесь и непостижимый Промысел Божий – некое предъизбранничество, о котором в разных местах по разному говорится в Писании. Причины которого не разгадать. Думаю, для Бога нет тайн ни в прошлом, ни в будущем. Он чудесным Своим ведением того, что ещё только будет, прозирает кто из рабов, сколько талантов вернёт. И даёт поэтому каждому – по силам его. Человеческий фактор здесь тоже очень велик. Если таланты – дары Божии, то их приумножение – труды человеческие. Вот она формула успеха: Труд + молитва = Молитва + труд = РЕЗУЛЬТАТ - труды в руках человеческих, плоды этих трудов – в руках Божиих. И нет одного без другого. Можно без упования всю жизнь пахать, как ишак, голову разбить об труды. Но всё будет безрезультатно. Так бывает? Бывает. И очень часто. Можно же лечь на землю и сказать Богу – Ты меня создал, Ты меня и корми. Что из этого получится? Скорее всего человек умрёт с голода. Почему? Потому что этот человек – суицидник, решивший себя уморить. Это есть грех бездеятельного упования на Бога. Чувствуете? Вот она эта грань. Ещё раз: труды (человеческие) в руках человека, результаты этих трудов – в руках Божиих. Но начинаем – с молитвы. Всё сходится!
Стоит, наверное отметить, что описанный нами путь – путь праведный, просто более или менее результативный. Но ведь есть же такое, что самые беспринципные аферюги и прощелыги взбираются на самый верх. Есть. Нужно признать, что дьявол имеет сверхъестественную силу. Он был Архангел высшего уровня – херувим. В Писании сказано «ангел осеняющий», т.е. раздающий свет, полученный им от Бога всей вселенной и другим ангелам, мудрый, помогающий людям… Возгордившийся красотой, полученной им от Бога и восставший на Бога. Возомнивший, что сам стал источником света и богохульно пересёкший животворящую нить, связующую его с Источником Жизни – Богом. Первый суицидник. Превратившийся в своего антипода – ставший уродливым, хитрым и злым… Высшим своим достижением считающий доведение обольщённого им человека до самоубийства. Не умеющий не убивать. Смерть – его природа, он сам – вампирическая пустота. Затягивающая в свою воронку всех тех легковерных, которые решили вдруг эдак – раз! – и запрыгнуть в дамки. Не завидуйте людям, которым дьявол помог сделать карьеру – им и так страшно. Я по роду своей деятельности много раз общался с жертвами властолюбия и сребролюбия. Они взобравшись на самый верх, лишились покоя, не спят без снотворных, не ездят без охраны, чувствуют, что сползают в воронку, дна у которой нет… Они испуганы и хищны. Хоть визажисты и придают им безупречно-кукольный вид, они внутри мертвы.
Мне по душе сформулированный Цоем принцип РАЗУМНОЙ ДОСТАТОЧНОСТИ. На самом деле человеку нужно лишь то, что делает его свободным. Вот оно! Невозможно нищему быть свободным. У него куча необходимостей, которые он не может удовлетворить. Это – плен. Которым ловко пользуется дьявол. Именно нищета придаёт человеческим порокам самую зловещую форму. Голодная зависть рождает ненависть ко всему человечеству. Делая нищего похожим на дьявола.
Не нужно путать злое нищенство и аскетизм. Аскетизм доброволен. На востоке богатым считается не тот человек, который имеет много всего, а тот, который умеет без всего обходиться, сохраняя при этом радость и оптимизм. Другими словами – свободу. Вот он критерий!
Жертвы дьявола, отягощённые властью и миллионами, так же несвободны, как нищие. Им нечему радоваться. Они создают себе иллюзию радости при помощи денег. И пытаются всучить и нам этот парад безрассудства - навязать как нечто приоритетное и важное. Куча фестивалей, презентаций, красных дорожек, бриллиантов и дорогих одежд. Разве это может быть приоритетом? Это – мишура, застилающая истинный свет. Парад смерти во дворце у Снежной королевы. Одна из жён Рокфеллера, умирая вцепилась в дорогое, украшенное бриллиантами платье. Да так и умерла. Ей пришлось ломать пальцы, чтобы разжать.
Истинная мера – где-то посередине. Царь и пророк Соломон в одной из своих притч сказал: «Боже, не дай мне нищеты, чтобы я не начал воровать. Боже, не дай мне избытка, чтобы я, пресытившись, не сказал – кто Бог?». Правда, очень ёмко? Это – мера материального мира. Главная же жизнь человека внутри. Внешние факторы просто не должны отвлекать. Только для этого и нужны материальные блага. В пределах РАЗУМНОЙ ДОСТАТОЧНОСТИ. Человек сумевший ТАК обустроить свою жизнь по-настоящему свободен и полноценен. Этот человек способен творить. Каждое новое творение человеческое – это акт мироздания Божьего. Мы знаем, что человеческое усилие даёт результат лишь в соединении с силой Божьей. Поэтому и дерзаем считать каждый акт творчества человеческого – творчеством Божьим. Что может быть прекраснее и осмысленнее, оправдывающее само существование на земле каждого человека и человечества в целом? Это и есть – реализация себя как образа и подобия Божьего, что и было человеку заповедано с самого начала Творения. Даже, если человек просто растит виноград или, идя по дороге, поёт…
Я всегда любил женщин. Даже, когда был ребёнком. Позже – женщин из книг. В окружающем мире не было этой любви. Её надо было придумать.
И я наделял всех окружающих женщин чертами прекрасных незнакомок из романов. И любил их – как Дон Кихот – Дульсинею, рыцарь Айвенго – леди Ровенту, а Д'Артаньян – Констанцию Бонасье… Я был сразу ими тремя одновременно, и все мои прекрасные дамы – одновременно в каждой окружающей женщине… Мне необходимо было в кого-то влюбиться. Я влюбился в Галю Белую из параллельного класса. Она была похожа на девочку-куклу из «Трёх толстяков», стало быть я – на наследного принца. Так мне хотелось. Мои пацаны были проще. Они сразу рвали джек-пот, как Иванушка-дурачок, своей простотой достигая того, чего я не умел. Но их принцессы были толстые и глуповатые, а моя воздушно-прекрасна… . Я придумал её, взлелеял, взрастил… и боялся на неё глаз поднять, когда она шла навстречу по школьному коридору… До сих пор интересно – чувствовала ли она… понимала? Я узнал её номер и звонил по телефону… а, когда она снимала трубку и говорила «алё», я включал пластинку и подносил трубку к радиоле «Ригонда»… она молчала и внимательно слушала… Песни тогда были все, как на подбор – обо мне. О моих чувствах к Гале. И поэтому в выборе песен мне было легко. Я до сих пор знаю их все наизусть… «Для меня нет тебя прекра-а-асней… Но ловлю я твой взор напра-а-асно… Как виденье неулови-и-имо… Каждый день ты прохо-о-одишь мимо…» или «Чернобро-о-овую дивчи-и-ину… Мою све-е-етлую кручи-и-ину… И наряд её венча-а-альный… Я рису-у-ую целый вечер… Наши встречи, наши встре-е-ечи… До обидного случа-а-айны… Словно радость мне на пле-е-ечи… Наши встре-е-ечи… Наши встре-е-ечи…»… Я так и не спросил никогда, знала ли она КТО ей звонил. Прошли годы. Она занялась спортом. Стала дебелой пловчихой, широкой в плечах и с короткой причёской… Ничего не осталось от моей прежней Белой Принцессы… И хорошо, что ничего не спросил. И хорошо, что ничего не узнал. Мы тогда формировали себя и друг друга, восполняя чувство прекрасного, которого жаждали, но не находили в окружающем мире.
Дефицит этого чувства в мире есть и сейчас. Но тем, кто однажды с ним встретился, пусть даже в детстве, удаётся его находить. В поэзии… музыке… глазах.
Тогда, желая хоть как-то себя выразить, мы учились играть на гитарах и петь. На лавочках летом, в подъездах – зимой. Это был адский труд. Стирая пальцы о дешёвые жёсткие струны, мы изумлённо застывали, когда удавалось взять первый аккорд… и он звучал, создавая музыку… а мы вновь и вновь тёрли пальцы… раскладывая на подоконнике листки со словами, которые удавалось переписать - нещадно клацая туда-сюда бабинный магнитофон или запиливая пластинки. Разучивали и пели всё подряд. Песни из кинофильмов, Антонова, Боярского, раннего Макаревича… немного переделанных на русский язык Битлов, блюз и рок-н-ролл. Гера Пинской сам писал и пел песни. Я до сих пор их иногда напеваю по памяти. «Город спит, лишь только не спят… Одинокие ночные фонари… Мы с тобой средь улиц тёмных повстречались… Нам любить осталось только до зари… До зари – о-е… До зари – о-е… До зари – о-е… До зари…» Хотя его самого уж лет двадцать как нет. У музыкантов нервы, как струны – натянутые и обнажённые. Мало кому удалось обминуть наркотики и алкоголь… Вот она – цена за душевные муки, которые сумел олиричить и спеть и сыграть для других. Чтобы им, удивлённым, хоть на миг стало светлей… Этот свет – от сгорающих заживо сердец поэтов и музыкантов. Цена Любви в иззябшем от холода мире…
Творчество Божие в творчестве человеческом.
Эх, Господи! Как у тебя здесь, на земле, хорошо! Когда вокруг любимые люди. Это и есть, наверное, самое главное.

P.S. К КОНЦУ ВЫХОДНЫХ ЗАКОНЧИМ ТРЕТЬЮ ГЛАВУ.ПУБЛИКУЙТЕ ВАШИ ОТЗЫВЫ,ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСУЮТ ОТЗЫВЫ ПРОЧИТАВШИХ

 

[Граф_Калиостро]

ДВЕ БЕССОННЫЕ НОЧИ-И ПУБЛИКУЮ ЕЩЕ ДВЕ ГЛАВЫ

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Читая книги, я всегда чувствовал автора - его характер, его темперамент, его ум, его личность… Все были по-разному интересны. То ли это был унылый беллетрист Альфонс Доде, то ли деревенский тугодум Лев Толстой, то ли гениальный мистик Булгаков, то ли железный логик Гессе, то ли препаратор душ Достоевский, то ли пылкий авантюрист Дюма, то ли бесстрастный летописец Бабель. С литературной точки зрения мне ближе всех Исаак Бабель. Говоривший одинаковым голосом о триппере и о звёздах. Так и ветхозаветные летописцы. Читая Библию, равно воспринимаешь высокую доблесть и низкое предательство, царское величие и рабскую зависть, горячую веру и мелочное стяжательство… Повесть ведёт ровный голос… Так и в жизни. Ветхий Завет вообще можно спроецировать на каждую человеческую судьбу и увидеть на себе самом судьбу народа Израильского. Всё очень похоже – дары Божьи в виде великих возможностей, неблагодарное расточение этих даров, обнищание и страдание, преступление и наказание, покаяние и искупление, прощение и… возвращение в лоно Отца. Повесть прожитых лет, где прологом – падение, а эпилогом – Любовь. Всё это – вехи Промысла Божьего. О человеке и человечестве в целом.
Человек, утверждающий, что он никогда не был негодяем – или лжец, или глупец. Негодяйство бывает разное. Можно просто подло смолчать, вместо того, чтобы озвучить опасную правду. Можно просто занять сторону сильного, вместо того, чтобы занять сторону правого. Можно просто извлечь прибыль, влекущую разорение ближнего… даже не взглянув в его сторону, чтобы глаза не увидеть… Да всё так тихо, так неприметно для окружающих, что это становится неприметным и самому. И сразу забыть. Такое вот затёртое, что как бы его и не было, негодяйство, гораздо хуже и вреднее для человека, чем негодяйство явное, вопиющее. И то и другое разрушает человека, ухудшает его природу, делает слабее и подавленнее его личность. Только негодяйство скрытое продолжает действовать в человеке, как медленно разрушающий вирус, всю его жизнь… пока не убьёт. А негодяйство явное, позорное, хоть внешне гнуснее – подвержено исцелению. Выстраданное и раскаянное – оно исцеляется как острая форма заболевания после интенсивного лечения. Иногда – шокотерапии. Но всё же исцеляется. И может даже обратиться во благо.
Я был негодяем. Предателем. Настоящим. Отвратительным. Явным. Даже не успев понять, как всё случилось. Уже годы спустя я осознал, что таков был Промысел Божий, что это мне была такая от Бога прививка. Чтобы я уже никогда в жизни этого не повторил. Так, трижды отрёкшийся от Спасителя Пётр, потом станет Перховерховным Апостолом. Всю жизнь стыдясь своего отречения и всеми силами стараясь его перекрыть - особенным рвением и героизмом. И самой смертью…
Так и герой фильма «Остров» отец Анатолий. Ставший святым после превышающего его душу, несовместимого с жизнью, преступления.
Я был «звездой» класса. Даже не класса, а целого школьного года. Блистал, как умел. Тогда это выражалось в умничании напоказ, при том, что твоё мнение считалось неоспоримым. Ну и заводилой во всех рискованных и запрещённых авантюрах. Эдакий образчик смелости и безнаказанности.
Наступил конец третьей четверти седьмого класса школы. Занятия были только до большой перемены. Потом нас всех собрали в школьном дворе, выдали корзины и грабли и отправили на уборку листьев на прилежащих к школе территориях. Кто-то пошёл убирать… Ну а мы – самопровозглашённая элита, состоявшая из отличников (тогда у нас двоечники считались неполноценными тупицами) и забияк – бросили инвентарь, спрятались в беседке детского сада и закурили, весело рассказывая наперебой самые непристойные анекдоты и бесстыжие ситуации якобы из своей собственной жизни, т.е. хвастались и задавались друг перед дружкой напропалую. Мальчики и девочки. Это мы так взрослели. Искусственно всеми силами делая себя старше – прежде всего демонстрацией вредных привычек и матерных слов. Разухабились до такой степени, что решили напиться вина. Это было будоражаще-взросло! Скинулись мелочью. Набралось пару рублей. А больше было не надо. Ркацители стоило 1,17, Каберне – 1,27. Хватило на два пузыря. Пошёл в магазин, конечно же, я – это было престижно и дерзко. Сам не знаю почему, но продавщицы в нашем двадцать втором гастрономе отпускали мне вино без проблем. Так было не раз. Видно примелькался им с детства, что они продавали мне всё, что просил – по привычке. В общем, купил я две бутылки по 0,75 и открыто понёс их в руках в детский садик, где ждала толпа. А тут навстречу мужик – отец Юрки Субботы. То ли я испугался, чем его спровоцировал, то ли наоборот вёл себя слишком нагло. Он позвал меня, чтобы я подошёл. Я, отходя подальше, начал спрашивать, мол, что ему нужно. Надо сказать, что Суббота – был самый конченный двоечник и разгильдяй из «Б» класса. Вот пусть бы своим сыном и занимался! Это придало мне дерзости – я-то хоть учился на пятёрки. А его сын с третьего класса стоял на учёте в детской комнате милиции. Я осмелел и начал грубить – он попытался меня схватить, я вырвался и побежал – он за мной… Так мы бегали добрых пол-часа… оббежали ДК Машиностроителей, вокруг железнодорожной больницы, мимо старого гастронома, через двор соседней пятнадцатой школы… Бутылки я из рук не выпускал. Это было зрелище на весь район. Мы бежали, сопя и задыхаясь, на расстоянии буквально полутора метров, ожидая, кто первый выдохнется и сдастся… Я, увы, выдохся первым. Видно, дядька был бывший спортсмен. В общем, догнал он меня. Я с размаху ударил бутылки о землю. Но они не разбились. Субботын отец их подобрал, удерживая за куртку меня. И мы кавалькадой - с бутылками в руках и школьником за шиворот - пошли в школу. Там уже почти никого не было. Были только учитель труда Иван Кузьмич и учитель черчения Сергей Александрович. Они втроём - учителя и Субботын отец - меня стали допрашивать. Кричать. Пугать, что исключат из школы. Что, если я не признаюсь, всё расскажут родителям. Мне было дурно, я закрывал руками глаза и хотел одного – чтобы это скорее закончилось. Как наваждение. Как страшный сон. Бутылки черепами зияли на железном шкафу, изобличающие меня, как убийцу. Было невыносимо. Сам не понимая, как это случилось, я выложил им всю правду. Включая фамилии тех, с кем собирались бухать. Это было ЧП. И это было ПРЕДАТЕЛЬСТВО. Настоящее. Непростительное. Страшное.
В жизни начался новый отсчёт. Вся она, словно раскололась на то, что было «до того» и то, что было «после». Начались бесконечные педсоветы, совещания актива, пионерские собрания и родительские комитеты. Меня перед всей школой исключили из пионеров. Ославили в стенгазете. Склоняли на разных собраниях и заседаниях. Это был ад. Я до сих пор не пойму, почему был раздут ТАКОЙ резонанс. Дело-то в общем для школы – довольно типичное. Бывало и хуже. Но не было такого ажиотажа. Может быть из-за того, что мой отец был начальник, хотя я этого не понимал и никак тогда не ощущал. Начальник цеха на заводе, от которого и была наша школа. Т.е. по тем временам по местным меркам – «шишка». Что это было – скрытая зависть и месть за то, что их жизнь сложилась иначе? Не знаю… Это, что касалось учителей. Ученики тоже меня презирали. Я не знал, куда мне деваться от стыда и насмешек. Насмешек от тех, которые буквально вчера передо мной заискивали и трепетали. И это всё нарастало… я начал плохо учиться. Стал затравленным и гонимым изгоем. Потом на мне поставили точку. Избили всем классом. Больше всех старались те, кто ждал меня тогда с беседке детского сада – вчерашние друзья и подружки. Били наотмашь. В лицо. Я стоял, не прикрываясь руками. Смотрел, отупев, на всё, словно через стекло. Онемев от ужаса и позора. Это было новое для меня состояние. Я стал предателем. И со мной расправлялись как с предателем. Я перестал быть собой.
Такие события нас или ломают, или делают крепче. Я стал крепче. Мне шёл тринадцатый год. Но я уже был «человеком со шрамом». Шрам пролёг, как борозда через душу… А впереди была жизнь.
Так о себе самом - без прикрас и умолчаний - в своём творчестве рассказывает Бабель. Тем и близок, и дорог. Так летописует и Библия.
Прошёл год. Пережитая мною беда стала тестом для моих окружающих. Я был приятно удивлён тем, что НИ ОДИН из моих друзей от меня не отвернулся. К счастью, никто из них не был моим одноклассником и участником тех событий, поэтому о моих переживаниях знали лишь понаслышке. Или делали вид, что не знали всего, на самом же деле ничего знать не желая, а принимая и храня меня в своих душах таким, каким знать привыкли.
Жизнь идёт. Ситуации сменяются безостановочным калейдоскопом жизненных узоров, непрестанно перетекающих из одного в другой. Часто с такой скоростью, что на отдельном эпизоде невозможно сфокусировать взгляд. Так и случилось.
Мудрые родители перевели меня в соседнюю тридцатую школу. Школа была поселковая, а контингент - рано повзрослевший, хулиганствующий и пьющий. Проникнутый презрением к городским чистоплюям и маменькиным сынкам. Там почему-то меня восприняли приветливо и дружелюбно. Нет, не без того, чтобы опробовать на прочность. Но я отвечал на все попытки меня поддеть или оскорбить агрессивно и жёстко. И скоро меня признали и полюбили. Я учился лучше всех на фоне поселковых ребят, охотно помогая всем во время экзаменов и контрольных. Плюс играл на гитаре и был остроумен. Поэтому очень скоро незаметно для себя стал "душой компании", но уже без прежнего хвастовства и зазнайства, а по-настоящему - с готовностью поддержать и помочь. Там же впервые встретил любовь. Но это уже другая история...
Я шёл по весеннему городу, вдыхая обновлённые солнцем дома и проспекты… Влагу пробудившихся почек… Отражение неба внутри. Вспомнил Толстого, когда князь Волконский, возвращаясь после болезни, наткнулся на оживающий дуб. Там целая ода весне, жизни, солнцу, свету, любви! И понимаешь – ничего необратимого нет. Жизнь продолжается, отсеяв упавшими листьями всё случайное и наносное, что было с тобой и в тебе.
Я шёл, ускоряя шаг, по улицам города. И мне было хорошо на душе. Впереди была целая жизнь.

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
В геометрии есть такое понятие – луч. Он исходит из отправной точки и тянется через заданную точку в бесконечность. Так и жизнь человеческая – проецируется на бесконечность, выходя из истока и проходя через точку настоящего времени. Здесь определяющее значение имеет исток. Это и наследственность и условия детства. Иногда самым главным, ключевым является то, что приобрёл в самом начале. Это формирует характер, который определяет судьбу. Закладывает азы твоей личности. Моё детское окружение сформировало меня романтичным и добрым.
У меня была бабушка. Настоящая. Старинная. Добрая. Хорошо тем взрослым, у кого в детстве была настоящая бабушка. Не озабоченная личной жизнью, пятидесятилетняя моложавая городская дама с ноутбуком под мышкой, влекущая силой малыша из секции фигурного катания на музыку, а настоящая – с печкой, на которой пыхтит старинного вида чайник, с вязаными кружками на полу, с урчащим толстым котом, с экономией электричества, как непозволительной роскоши, с отрывным календарём на стене и часами с боем. У меня такая была. Это сделало меня на долгие годы домашним. Где бы я ни бывал, в каких городах и странах ни жил, я никогда не терял чувство дома, того самого домашнего очага, ощущение которого и привила мне моя настоящая бабушка Гаша. Агафья Даниловна. У нас был ламповый приёмник «Москвич», покрытый кружевной белой салфеточкой, мы включали его по вечерам… Когда за окном выла вьюга, а внутри уютно потрескивала печь, мы пили чай с сухариками, которые бабушка Гаша сушила в духовке из несъеденного хлеба. Это был целый ритуал. Она надевала очки, старинные, ещё в роговой настоящей оправе, всегда в аккуратном белом платочке, бабушка отрывала листочек календаря и читала «новости» - там тогда было много интересного – полезные советы, краткие справки из истории, описание праздника, который выпадал в этот день, рассказы о космонавтике, заход и восход солнца, долгота дня, народные приметы и советы по урожаю. В общем – всё. Читала с ужасно учёным видом, долго, внимательно, шевеля иногда губами… Я слушал приёмник. Крутить и клацать его мне – ребёнку, было категорически запрещено – чтобы не поломал. Я смотрел на покрытый кружевной салфеткой приёмник, как на святыню, никогда не покушаясь на то, чтобы его поклацать или покрутить, даже тогда, когда оставался с ним один на один. Это делала бабушка. И вот мы сидели и пили чай. Втроём – бабушка, я и важный кот Васька. Васька, правда, не пил, но в чаепитии участвовал, лёжа у печки на половичке и урча, что создавало дополнительный фон и атмосферу уюта. По приёмнику, настроенному на неизменный Маяк, передавали погоду и песни, читали вживую отрывки из книг… Но я ждал своего часа – программу «Спокойной ночи, малыши». Помимо колыбельной, которую никогда не забуду и не спутаю ни с какой другой, в самом конце звучало нечто вроде убаюкивающего прощания и пожелания: «Ходит дрёма вокруг дома, ходит сон у окон… глазки закрывай баю-бай…» И становилось необыкновенно светло и спокойно. Наверное, так у Бога в раю.
Став старше, я никогда уже не забыл те переживания, которые испытал в детстве. Когда бабушка допоздна возилась в сарае в зимнее время, я стоял, закутанный поверх шубки в большущий крест-накрест пуховый платок, и смотрел на звёздное небо… Оно не открывало мне тайны, но обещало это сделать позже – когда подрасту. Поэтому я с интересом смотрел в будущее – мне было чем там заниматься.
Может быть поэтому, я потом смог преодолеть любые, выпавшие на мою долю испытания. У меня было обетование Неба. Я ждал ответов. Ещё не успев тогда задать вопросы.
«С чего начинается родина… с картинки в твоём букваре… С хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе… А может она начинается… с той песни, что пела нам мать… С того, что в любых испытаниях… у нас никому не отнять…», - звучало из Москвича. И почему-то меня, маленького, пронзало до слёз.
Я знал, откуда начинается родина.

 

[Граф_Калиостро]

ДОБИЛ РАБОТУ НАД ЧЕРНОВИКАМИ,ПУБЛИКУЮ ЕЩЕ ДВЕ ГЛАВЫ...

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ПЯТАЯ
Моя старшая сестра вышла замуж. Как-то не по-людски. Ненормально приводить мужа жить в квартиру, где живут твои родители и брат, пусть даже и в трёхкомнатную. В результате я остался без собственного угла. Дело в том, что мы жили с сестрой в детской, телевизор смотрели всей семьёй в гостинной, а родители спали в спальне. Плюс – огромная кухня, раздельный санузел, большой коридор, кладовка и в каждой комнате по балкону. Дом – сталинская крупногабаритка, построенная военнопленными немцами. Просторные комнаты и высокие потолки. Для семьи – самое то. Так, наверное, и строили. Никому из архитекторов в голову не приходило, что старшая дочь приведёт в дом жить мужа, а младшего брата выселят в проходную гостиную – спать на диване между двух дверей – одна вела в коридор, другая – к родителям в спальню. Одним словом – в проходняке. Но всёж привела. Старшим вообще всё всегда достаётся самое лучшее. Не знаю, как в других семьях, но у нас – именно так: Лена уже большая, Лене нужнее… Его звали Игорь. Игорь Дорохин. Сам родом из Западной Украины – город Берислав Дрогобычского района Львовской области. Но на западенца в привычном для нас понимании совсем не похож. Высокий, русоволосый, холённый… Похож на древнего викинга из фильма «Даки» - варвара, завоевавшего Рим. Много читал. Много ел. Много пил. Много курил. Относился ко всему как-то потребительски. Задавливал родителей интеллектом, что вообще-то у культурных людей не принято. Даже не интеллектом, а эрудицией. Рассказывал всё подряд, мы все слушали, раскрыв рот. Про гангстеров и вампиров, йогов и инопланетян, заброшенные подводные лодки и греческих проституток – гетер… Казалось просто невозможным после этого сделать ему замечание. ОН ЗНАЛ ВСЁ. И учил всех нас всему. Так, как он понимал. Мне разрешал пить и курить, давал взрослые книги о сексе (тогда ещё даже не книги, а самиздатовские распечатки, которые от этого были даже ценнее), учил в драке бить первым, комментировал фильмы… В общем – формировал мой характер. Смущало одно: как только поссоримся – вуйка (так он себя называл, когда представлялся «вуйко Игорь») меня предавал. Всегда. Как ни в чём не бывало. Пьём вместе пиво, курим, рассказываем матерные анекдоты, смеёмся… Послал меня в магазин – я не пошёл. Поссорились. Вечером родителям заявляет: «Ваш Саша курит», я в шоке. Родители тоже. Кое-как выкручивался… но к нему проникался устойчивой ненавистью… У нас во дворе старшаки учили не так. Потом по-детски отходчиво – опять примирялся. Мне нравилась его взрослость. Я и до него много читал. Теперь мы ещё прочитанное и обсуждали… Образовывался целый литературно – философский кружок. У нас, разумеется, дома. К нему приходили друзья… Из общежития мединститута, в котором раньше жил сам. Много курили, ели и пили… Потом слушали магнитофон… Выключив свет. Создавался эффект присутствия… мурашки по коже… Мне рвало крышу… Особенно сильно – Пинк Флоид…
Я взрослел во дворе и дома в проходняке. Пережив катаклизм в старой школе, в новой занялся спортом и музыкой. Много читал и учился… На письменном столе в углу при старой лампе иногда сидел до утра… Музыку с сестрой слушали, когда родителей не было дома. Для родителей это было – полное падение нравов. Мы включали на бабинной магнитофонной приставке «Нота М», запущенной для громкости через «Ригонду», рок-н-ролл и танцевали и мотали головами так, что, казалось, головы должны оторваться. Но не отрывались. А просто кружились… Нам было в кайф…
Накачался. Выиграл городские соревнования среди юниоров по вольной борьбе, завалил в финале Гарика Бульдога и вышел на первое место. Подсёк и кинул в падении переворотом через грудь. В борьбе этот приём называется «прогиб» - падаешь на затылок через мост, прижав оторванного от пола противника к себе, и в падении перебрасываешь через себя. Очень эффектно. И хороший мост надо иметь. У меня была шея, как туловище. В результате – «туше» - чистая победа броском. Я ликовал. Гарик Бульдог меня ещё больше возненавидел. Но тайно. Внешне мы были друзьями.
Пригласили играть в ансамбль на клавиши (благо, я в своё время четыре класса музыкальной школы закончил) в дубль-состав. Ансамбль назывался, как в песне у Чижа – «Молодость». Тогда все ансамбли так назывались. Ну или «Юность». Но мы были настоящей рок-группой. Пофиг, как назывались. Мы лабали (играли) на танцах в ДК, и это было больше, чем круто. Основной состав выступал на фестивалях и был лауреатом. Наш лидер основного состава Алик Губанов лично знал Мулявина из «Песняров» и других знаменитостей той поры. К нам в подвал, где была репетиционная, приходили после концертов музыканты из «Самоцветов», «Поющих гитар», «Весёлых ребят» и лично Мулявин – побухать и попохабничать с девками. Мы – второй состав – были малыми, и нас посылали то за вином, то за хлебом и колбасой – мы были счастливы. Зато нам разрешали играть на танцах вместо себя – отрываться в ДК! Что ещё было надо! Мы играли «Дым над водой», и люди бились в музыкальном экстазе о стены… Мы балдели и давали жару ещё… Пили, курили гашиш, зажимали девчонок… Было весело и бездумно-счастливо. Нам нравилось жить! В ход шло всё, что усиливало кайф от жизни… Незаметно подкрались наркотики. И застыли до поры в ожидании… Тогда мы ещё никакой опасности не понимали. И вообще не верили в смерть.
Способность играть так, что стены дрожали и публика билась в экстазе, давалась, помимо таланта, ещё и упорным трудом. Наш руководитель Лёша Татарский был старше. Его выгнали со второго курса пединститута за наркотики, он поступил в универ на филфак, зато песни знал на чистом английском, без лажи. Мы тоже в школе учили английский, но знали не больше, чем «вот из ё нэйм». Лёша писал для нас-недоумков английские тексты русскими буквами и заставлял учить наизусть. Мы страдали, но учили и запоминали… Умирали на репетиции – каждые сутки по четыре часа… Клацали туда-сюда магнитофон, пока не достигали полного совершенства. Каждую ноту! Каждое слово учили. Каждый такт по пять раз повторяли… Пока не начинали звучать. И петь на три голоса в терцию. И это всё на английском! Лёша шпилил на соло-гитаре. Думал на струнах… рождал эмоцию, а не стремился подавить виртуозностью техники, чем тогда многие задавались… рвал души у струн. И рвал наши души… Хотя и техник было тоже изрядный – охватывал на соляре пол-грифа, когда играл сольный проход. Волосы дыбом вставали и зубы сводило… Это был драйв!
Нашу вокалистку звали Динка. Дина Попова. Странное имя. Спрашиваю, откуда? Отвечает, мол, родители прочли Льва Толстого «Кавказский пленник», где татарская девочка Дина помогала пленным русским офицерам Жилину и Костылину, и прониклись к героине симпатией. Вот так и назвали. Хотя, думаю, что она чего-то не знала – видно, родители не договаривали. Потому что Динка была едва уловимо по-татарски – раскосой. Поэтому дело тут не в книжке. Или не только в книжке. Красивая. И певица талантливая. Лучше всех пела «Шизгаре».
Она жила на Титова – в соседнем районе. Надо было ехать десять минут на троллейбусе. Я её провожал после репетиций до остановки. Была осень. Рано темнело. Шли напрямик через дворы. По улице Большевистской между старых домов… Дул сильный ветер. Стояли, обнявшись, полузакутавшись в плащ, и курили, глядя на проспект у стадиона, откуда должен приехать троллейбус. Вдруг подходит Цыган Валера. Местный авторитет. Валерий Ходыкин. Пьяный в стельку. Остановился и тупо смотрит на нас. Я его знал. Его младший брат Женька Ходыкин учился в параллельном классе, был закадычный весёлый пацан, мой приятель по школе. О Валере я знал, что он дважды судимый, ходит с ножом, всех бьёт и гоняет. Его все на районе боялись. В Яме и на Большаке. Ямой тогда называли Комсомольский парк, расположенный в балке между двумя районами – проспектом Кирова и улицей Большевистской (Большаком), обитатели которых нещадно враждовали между собой. Бились на танцах. Толпа на толпу. С арматурами и цепями в руках. Часто в ход шли ножи. Когда начиналось после танцев очередное побоище, менты боялись нырять в гущу драки, лишь растаскивая тех, кто был скраю. Подгоняли по пять автобусов для задержанных и по несколько «Скорых» для раненых. Мы с пацанами смотрели сверху с заборов и крыш близлежащих домов – подходить ближе боялись… Но кровь кипела в жилах уже тогда – мысленно готовились к будущим битвам… Искренне ненавидели Кировских и Гагаринских, которые были заодно против нас – Большака, улицы Рабочей и посёлка Стахановский. Ненавидели, сами не зная за что. Думаю, только за то, что они против нас. Равно, как и они ненавидели нас только за то, что мы против них. Вот тут рождалось будущее боевое братство, которое многие из «наших» и из «ихних» позже прошли уже не понарошку. Подставляя плечо и подавая руку друг другу. «Наши» «ихним» и «ихние» «нашим». Но это было потом. В Афгане, Чечне и там, где рассказывать не разрешалось…
Цыган дважды сидел на подрезы. Был чёрный, кудлатый, как цыган. Отсюда и кличка. А может самый настоящий цыган и был… Он, качаясь, смотрел прямо на нас… Потом невнятно что-то спросил… Я не знал, что ответить, как быть… Он подошёл, схватил Динку за плечо и дёрнул к себе. Она чуть не упала. Я оторвал его руку со словами «не трожь!». Тогда ещё до конца ничего не понимая… Он наотмашь огрел меня в ухо. Я схватил его за руку, желая что-то сказать… объяснить… Но он другой рукой схватил меня за длинные патлы – мы все тогда носили битловки – стрижки под «Битлз» - и накрутил их себе на кулак… я головой склонился к нему, а он вторую руку засунул в карман. Это нож! – пронеслось у меня в голове. Дальше всё было, как сквозь сон. Я, теряя волосы, с треском выпрямился и отогнувшись назад, одновременно ударил его каблуком в подбородок. В карате этот удар называется «май-гери». Он силён тем, что невидим – человек с хорошим подъёмом бьёт скользя снизу вверх ногой прямо перед собой, не давая противнику возможности защититься или угнуться. Удар, хлёсткий, как плеть. Летящий снизу кистень. Я его часами отрабатывал в зале после занятий борьбой, когда оставался с нашим тренером на дополнительную тренировку. Тогда это было запрещено, и оставляли только железно-проверенных – своих. Я был свой. И оставался. Нанося удары по мешку и макиваре (манекену), мысленно представляя врага, нарабатывая удары до автоматизма. И вот этот враг был передо мной. И моя нога повела себя, как на тренировке – колено вверх с одновременным ударом стопой – каблуком в подбородок. Цыган, оторвавшись от пола, рухнул назад, раскинув руки, головой на асфальт. И застыл. Дальше всё было нервно. Не знаю, то ли от того, что было уже наплевать – семь бед – один ответ! – ведь понимал, что Цыгана мне не простят – типа «умирать, так с музыкой», то ли от скрытого страха, что он может подняться и всё же зарезать меня. Так втаптываешь в асфальт скорпиона, который уже ранен или даже убит – сгоняя всю ярость, весь страх, что пришлось пережить. Я бил его носаками ботинок по телу и голове – не разбирая куда. Динка стояла, оцепенев, почему-то зажав руками уши, а не глаза… Не смея ни крикнуть, ни глаз оторвать…
Я увидел троллейбус. Уютными мирными огнями осветивший остановку и открывший пассажирам такие домашние двери. Крикнул Динке – «Беги!». Она побежала и скрылась внутри… троллейбус урча отвалил… Опять потемнело… Светили лишь звёзды и разрежавшие тьму окошки далёких пятиэтажек… Я был один. Один на один с целым миром. Таким пустынным сейчас… Этот мир ещё не «шёл на меня войной»… Это случится позже. А пока один из его агрессивных представителей лежал головой на асфальте. Жалости не было. И почему-то нет до сих пор. Вроде как надо бы… но нет.
Цыгана я не убил. Хотя мог бы. Он попал в хирургию, его шили всю ночь. Я узнал об этом наутро, придя в школу, как ни в чём не бывало, и услышав возбуждённый рассказ Женьки Ходыкина-младшего о том, что на его брата на Большаке напала толпа малолеток с палками и арматурами и забили Валерку до полусмерти. Это было наутро. А пока я пошёл через дворы, путая следы, идя дворами почти что по кругу… Времени не замечая… по лужам… по ямам… по себе самому… Придя домой, снял тупоносые туфли (тогда так было модно) и залипший от крови носок. Ноготь на большом пальце ноги был сорван – сбит сквозь ботинок. Тихо, чтобы никого не разбудить, прошёл в ванну… долго держал разбитый палец в марганцовке… потом на кухне курил… Вышел из комнаты Вуйка… Закурив, стал рядом со мной у окна… Помолчали… то ли энергетика у меня тогда такая была, то ли просто не о чем было говорить… Странно. Тогда в квартирах курили. Просто окно открывали. Или только форточку. И никто не кричал о вреде курения и о запрете курить на стадионах и остановках. Тогда курили в квартирах и тамбурах электричек. Люди что ли были другие… Не такие хлипкие что ли…
Я, закрывая глаза, затянулся… подержал и выпустил дым… Из окна пахнуло прохладой…
Жизнь продолжалась…
Всё, что было, было потом.
Но это уже другая история…

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Поймал себя на том, что размышляя о книге, всматриваясь в глубину прожитых лет, вспоминаю только яркие события и самые сильные переживания, которые, словно бусы, нанизаны на нить повседневщины. Получается, что остальной жизни как бы и не было… Череда дней и ночей, сплетённая в серую нить, состоит из одинаковых будней и праздников, ежедневных подъёмов, завтраков и пробок по пути на работу, вечером – ужина и телевизора, в лучшем случае – книг, с дальнейшим отходом ко сну… чтобы утром – по новой – подъём… И так – по кругу, по кругу, по кругу…
Можно ли жизнь тела назвать вполне жизнью? Если кто-то ответит «да», то это очень печально. Жизнь тела ничем не отличается от животной. Разве что рационом питания и постаныванием во время массажа – вместо похрюкивания, когда чешут за ухом… Даже употребление алкоголя – это уже душевная сфера. Вот и выходит, что жизнь человека уходит в другую реальность. В реальность фильмов и книг – жизнь, выдуманную писателями и сценаристами… Человек сопереживая чужим переживаниям… проживает по сути, ЧУЖУЮ жизнь. Понимание этого должно взорвать свою жизнь. Сделать её живой, насыщенной и неповторимой.
Нужно дерзать и ошибаться, падать и подниматься, рисковать, проигрывать и побеждать! Только тогда твоя жизнь будет ТВОЕЙ. Я бы посоветовал молодёжи освободиться от страха за завтрашний день. Ведь не факт, что достигнув стабильности, ты добился чего-то великого. Вспоминаются слова из гениальной песни Бутусова «Круговая порука»: «Нищие молятся, молятся на, То, что их нищета гарантирована… Скованные одной цепью, Связанные одной целью…» Это же плен! И безнадёга – по кругу. Я предлагаю эту цепь разорвать! Не побоявшись ни сумы, ни тюрьмы, ни взлётов, ни поражений. Не сведя свою жизнь к заботе о детях – т.е. о продолжении потомства. Такая общеоправдывающая позиция всегда вызывала во мне негодование. Продолжение потомства может быть целью жизни племенного быка. У человека должно быть что-то большее! Лучше быть Д'Артаньяном, чем галантерейщиком Бонасье, которого, кстати, при всей хитрости и живучести, не обошла нелёгкая – разорился и закончил в тюрьме… Не нужно выживать, не нужно стараться быть «маленьким человеком», чтобы уцелеть. Нужно жить!
Моя жизнь полна бриллиантов – ярчайших событий и прекраснейших переживаний. Включая самые горькие издержки и поражения. Но я ни о чём не жалею. Скорби и лишения сделали меня мудрецом – я научился отрешаться и смотреть на всё как бы со стороны. Добившись такого, ты уже не страдаешь, а философствуешь. Становишься выше, умнее, сильнее, укрепляешься духом… Как аббат Фариа в «Графе Монте Кристо». И это тоже – поверьте – прекрасно.
Зачем человек копит деньги? Недавно на одном из застолий, я услышал удивительный тост: «Давайте выпьем за то, чтобы заработать столько денег, чтобы уже никогда не работать!». Это же надо – как честно! Квинтэссенция цели человеческой жизни. Богатство. И чтоб не работать. Что дальше? Зачем? Я отвечу – чтобы безоглядно предаться тайным страстям и порокам. Для кого-то это – жрать и пить без ограничений, для кого-то – жить во дворце и иметь парк машин, для кого-то – играть в казино, для кого-то – наркотики без риска тюрьмы, для кого-то – ничем не ограниченный секс, непременно ведущий к пресыщению и потом – к гомо- и педо-филии, для кого-то – и то, и другое, и третье… Это для тех, кто выбрал пассивный вектор «никогда не работать». Для тех, кто хочет двигаться дальше – это, конечно же, - власть. Жаждущий власти – внутри тайный раб. Свободному незачем власть – он и так властен делать всё, что захочет. К власти рвётся перепуганный раб. Чтобы уже никогда не быть рабом. При этом – лишь меняя одни оковы на другие: то боялся своего господина, то – складывающихся вокруг обстоятельств, то – уже на самом верху – непосредственно дьявола, к которому неминуемо попадаешь в зависимость, прорываясь любой ценой к богатству и власти. Страшнее всего – на самом верху с дьяволом наедине. Какую бы зависть это ни вызывало со стороны.
Выходит, что «заработать столько, чтобы уже больше никогда не работать» - путь тупиковый? Выходит, что так. Только признается в этом не каждый. Чтобы не остаться в жизни без цели. Боже, как это печально… Человек, провозгласивший этот тост, успешный богач – пьёт целыми днями. Понемногу… с утра… и благодушно поливает цветы… опять пьёт немного и плавает в бассейне… спит недолго, но крепко… снова пьёт немного и готовит на открытом огне вкусные блюда… ест и пьёт – изысканно и понемногу… располагается у камина и дальше пьёт понемногу… телевизор уже не интересен – крутит новости просто без звука… пьёт понемногу и курит дорогие сигары… отходит ко сну… Просыпается утром и сразу немножечко пьёт… Когда все встают, он уже благодушно-весёлый – готовит всем кофе и чай. У него молодая жена и взрослые дети. Жизнь удалась. Годы идут, как в раю… Только начал жиреть… ходит с одышкой… Раньше был эрудированным собеседником – сейчас больше слушает… и задаёт вопросы. Надо сказать, что вопросы интеллектом не блещут… Всё больше – о чём-то имеющем крайние формы – убийствах, катаклизмах, войне… О чём-то возвышенно-тонком, изысканно-прекрасном – уже не получается… Отупел понемногу, пока не остро выражено, но умом оскудел… Хоть и не старый. Ухудшилась память. Задаёт по несколько раз одни и те же вопросы, чем вызывает раздражение у окружающих… которым начал надоедать… Походка изменилась – стала какой-то расшатанной… Руки подтянулись к груди, как у кенгуру… Стал суетным и торопливым… В глазах застыл страх – что-то не то сказать или спросить – чтобы опять впросак не попасть… Лучше выпить и промолчать. Поверьте, друзья, - это не может быть целью. Человек из гениального бизнесмена превратился в добрейшего… пьяницу. Заработал столько, что купил себе всё. Хорошо ещё, что заработал. Человек попался законопослушный и честный. Скорее всего, в его тосте слово «заработать» логичнее было бы заменить на слово «добыть». Какой уж там «заработать»… Добыть! Так будет честнее. И вот, чтобы ДОБЫТЬ денег столько, чтобы хватило на всё навсегда, человек становится способным на всё. У каждого своя планка. Я задавал себе честный вопрос – на всё бы я пошёл ради денег. Правда ли то, что за деньги можно купить всё. И меня, в том числе. Мою душу… И, если говорят, что за деньги купить чего-то нельзя, то это лишь означает, что всё-таки можно, но за большие деньги, или – за очень большие. Я спросил себя честно. Ведь не для публики же – для себя. И к своему удовольствию отметил, что нет, НЕ НА ВСЁ я способен за деньги, даже – за неограниченно-большие деньги. Обнаружил две вещи. Надеюсь, их больше. Но для начала выявил две. Бог и Родина. Это подходит не всем. Атеисту не подходит первая часть, космополиту – вторая, зачастую одновременно – и та, и другая. Этих ценностей люди не понимают. Для многих Бог – это всё оправдывающий маленький карманный божок, который помогает человеку во всём – этим и дорог и ценен, ключевое слово – ВО ВСЁМ. Эти люди говорят – у меня Бог в душе. Такой бог оправдает готовность пойти на всё ради денег – на то он и свой. Хоть и бог, но, прежде всего, - свой. Но помогает. Поэтому – бог. Как бы кто ни кичился, что он верует в Бога Всевышнего, на поверку оказывается, что, если в центре мировоззрения человека стоит он сам, то он – ЭГОЦЕНТРИСТ, Эго – его бог, его идол. Он сам себе бог. Такой человек примиряет себя со своей совестью – голосом Божьим – всегда и везде, оправдывая всегда то, что делает. Это относится также к людям, которые ходят в Церковь и даже в ней служат. Отталкивая зачастую тех, кто пришёл туда правды искать.
Каждый человек – эгоцентрик. Но, если для него Истинный Бог дороже себя-любимого, пусть хоть когда-то, хоть где-то, хоть в чём-то, то этот человек действительно исповедник Бога Всевышнего – хотя бы в эпизодически-малых частях. Такой вот «частичник» - я сам. Иду за Богом – отчасти. Отчасти за идолом Эго. Страдающий от понимания этой раздвоенности. И ничего не могущий изменить. Но глядящий честно на это.
Я могу оправдать любой грех, кроме богоотступничества. В чём оно выражено? В предательстве Бога. Если я духовно буду с теми, кто кричал «Распни! Распни Его!» - я предатель и богоотступник. Такая же мера – по отношению к ближнему. Если я буду говорить на невиновного – «он виноват» и поступать соответственно - это тоже богоотступничество. Здесь грань тонка – у каждого своя, но она есть, эта грань. И это главное. У меня есть. Я понимаю, что ради денег, готов не на всё. Я просто потом не смогу С ЭТИМ жить.
Теперь, что касается Родины. Для космополитов родина – это там, где твоя задница в тепле. Как сказал персонаж в фильме «Брат-2». Я – о другом. Не секрет, что многие белогвардейцы возвращались из эмиграции в Россию, чтобы гарантированно получить пулю в лоб от чекистов. И даже прощения не просили. Просто возвращались на Родину умирать. Иногда – очень богатые. В чём здесь дело? В благодати Божьей. Она на русской земле – везде. Это – как большой Храм. Живёшь под куполом и не понимаешь, вышел наружу и – плохо… причём плохо-невыносимо… Душа не может дышать. Это есть только у русских. Называется «ностальгия» и «тайна русской души»… Наша душа – христианка. Всегда. Даже тогда, когда не знает об этом. Мы под куполом рождены и пребываем в благодати, как рыба в воде. Если капля святой воды освящает море, то представьте, какие реки вод святых разлиты по русской земле за тысячу лет… Святая вода, святая земля, святое небо… Звон колоколов, пение монастырей… это всё освящает пространство, в котором мы рождены и живём. Вне которого – мы мертвы, особенно, когда ещё живы в телах – души томятся, как в безвоздушном аду. Даже – в самых комфортабельных гробах, в которые превратилась Европа. И Запад вообще. Там нет благодати. Но рождённые там, этого не замечают. Они – мертворожденные. Это так, как бы странно подобное ни звучало. Чтобы это понять, надо быть русским и православным. При том, что одного нет без другого. Кто это понимает и чувствует – тот свой, кто не понимает – чужой. При всём снисхождении к чужому непониманию. Просто – констатация факта.
Кстати, русские невозвращенцы, убежавшие на Запад от КГБ уже в советское время, тоже, как и белые офицеры, часто возвращались назад, на Родину… чтобы умереть. Это не разглашалось, но тоже было. Теперь уже можно в архивах прочесть. Хотя, казалось бы – были советскими людьми, атеистами. Гуляй – не хочу! Умы, может, и были атеистами, но души – не были точно. У кого была, как у меня, настоящая бабушка, тот уже просто не мог потом быть атеистом. А такие бабушки были у многих…
У моей бабушки Гаши, Агафьи Даниловны, были иконы и свечи, а в спаленке всегда светилась лампада. Я, сколько себя помню, не расспрашивал бабушку ни о чём. Она мне говорила «Надо лампадку Богу зажечь», и я её понимал. Я всегда знал о Боге. По-детски. Не всё. Но вопросов никаких у меня не возникало. Я знал Бога и знал, что Он знает меня. И, когда бабушка отдавала Богу Богово, я ничуть не удивлялся – для меня с самого детства – это было нормально. Хотя и был октябрёнком, а потом – и пионером. Когда шёл ливень и гром гремел так, что дом содрогался и свет пропадал, она очень спокойно брала свечу, зажигала перед иконой, доставала жёлтую от старости тетрадку в косую, где корявым кривым детским почерком – бабушка была малограмотная – были записаны самые простые молитвы, и начинала по складам читать молитвы – «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся»… и дождь, словно смутившись, вдруг пропадал и стихал гром… и солнце всходило… Она этому ничуть не удивлялась. Я тоже. Как потом можно было быть атеистом? Хотя и жили мы в Советской стране. Вообще надо сказать, что Православная вера в восьмидесятые годы уже понемногу пережила и оправилась от отравы коммунизма… Начали открываться храмы, люди массово стали крещаться и венчаться… Уже никто не скрывал, что на груди носит крестик. Даже бравировал этим. Стало модно на людях креститься. Люди в Церковь пошли. На Пасху вообще было не протолкнуться. Понятное дело, что дьяволу такое развитие событий не нравилось… И он взорвал шлюзы – из-под них с Запада хлынула волной муть-вода, которая и отравила целое поколение – с экранов и видиков хлынули в умы разврат и насилие, которых до этого не знали и которых раньше стыдились… Америка стала для нас авторитетом. Моральным авторитетом. Все начали копировать жизнь из видеомагнитофонов. Все враз захотели стать по-американски крутыми – гангстерами и миллионерами. Пацаны пошли в рэкет – тогда так было модно называть бандюганов, девчонки, сопутствуя им, - в проститутки… В дерьме захлебнулась страна… И, забродив, - развалилась…
Бабушка Гаша больше всего любила фильм «Семнадцать мгновений весны», сопереживала Штирлицу и Кэт, бежавшей от гестапо с двумя детьми на руках, вслух причитала… А в новостях упорно называла Брежнева Хрущёвым. Сколько я ни поправлял. Для неё это было одно и тоже. Она особо и не напрягалась. Как запомнилось однажды, так и называла. А на голые задницы в иностранных кадрах кино откровенно плевалась. Это была – наша Советская Родина. Изнутри оставаясь нетронуто русской, не повреждённой ничем… Русью исконной, святой… со святыми людьми… И куполками сельских церквушек – словно свечек по лицу всей русской земли… Немой молитвой пред Богом.
Я вот представил, что я американский миллионер. Мне под силу и позволено всё, кроме двух вещей. Мне нельзя ходить в Православную Церковь и нельзя никогда вернуться на Родину. Я бы сразу потерял смысл жизни. Никакие занятия спортом и музыкой, никакие кругосветные путешествия, никакие дворцы и грандиозны шоу не отвлекли бы меня от безграничной тоски – горькой тоски о добровольно потерянном, проданном Рае… Что потом с этими деньгами делать? Вот оно! Такое вот понимание делает нас людьми, у которых есть хоть что-то подлинное, бесценное, настоящее – то, которое не продаётся.
Я – православный русский человек. Я так и пред Богом предстану. В чём есть. Пусть даже убогий и нищий… преступный и грешный… Но не предавший. И не продавший. Ни Бога, ни Родину.
И это знание делает меня сильным. Мои истоки уходят в незримую глубь. Я неразрывно-велик. Это я стоял рядом с князем Донским и смотрел на монголо-татар в разрез шлема, это я поднимался в атаку вместе с генералом Раевским и его юными сыновьями, стараясь прикрыть их собой, это я направлял свой горящий самолёт на колонну вражеских танков, это я взлетал в космос с Гагариным, моим голосом сказавшим «поехали», это я ушёл в Афганистан… это я не вернулся с Кавказа… Чтобы, даже умерев, продолжать жить всегда в своих друзьях и в своих детях. Я – бессмертен и бесконечен. Принадлежность этой великой плеяде и делает мою жизнь осмысленной и полноценной. Где бы я ни был. И чтобы со мной ни случилось.
А случилось со мной ещё много чего… Зато ничто никогда меня уже до конца не сломало.
Но это уже другая история… Ни конца, ни начала которой – не счесть.

 

[Граф_Калиостро]

ДОБАВЛЯЮ ЕЩЕ ДВЕ ГЛАВЫ.НЕ ЗАБЫВАЙТЕ ОСТАВЛЯТЬ ВАШИ ОТЗЫВЫ

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В СЕЛЕ


Мы в селе с пацанами ходили в ночное. Как у Тургенева. Только не на лошадях, а на велосипедах. Романтики от этого было не меньше. Бабушка с дедушкой, к которым я приезжал погостить, да так и оставался порой на всё лето, в ночь меня-подростка не отпускали. Не то, чтобы боялись, а скорее так – для порядка. Нечего, мол, дома не ночевать! Особо дальше ни во что не вникая – так им было спокойней. Вот и приходилось лазейки искать. Раз нельзя на ночь, значит – нельзя. Зато можно утром! Ни свет, ни заря. Надо сказать, что эти мои бабушка и дедушка (по папе) держали хозяйство, как и положено людям в селе. Пару огромных добродушных свиней, сад, огород, штук сто кур… даже нутрий пытались растить… Дед был неутомимый затейник – всё что-то строил да изобретал – вот и решил создать не запрещённый в советское время бизнес – развести на приусадебном участке наряду с курами – нутрий. Построил им сарайчик и водоём – врыл большую кадушку, из цемента подвёл желоба, пустил по ним воду… Готовил им корм – кукурузу с травой и крупой… Хотел шапки шить. Потом всё это свернулось – чего-то там до конца не учёл. Но дело не в этом. А в том, что вставали они до зари, с петухами. И сразу – управляться с хозяйством. Как мне было так улизнуть, чтобы подумали, что я уехал вот-вот – накануне? Как все нормальные рыбаки – рано утром. Это был настоящий побег! Я готовился с вечера. Снаряжал удочки и донки – проверял леску, крючки и грузила – чтобы ничего не запуталось – приторачивал всё это на велосипед и шёл «спать», как ни в чём не бывало. Бабушка и дедушка тоже… Лежал с открытыми настежь глазами и ждал… пока все уснут. В прохладной темноте в отдельной комнате под огромным ватным одеялом я замышлял свой побег… выжидал. Сердце стучало. Это было и опасно, и волнующе дерзко. Тихо, как мышь – чтобы не скрипнула ни одна половица – босиком продвигался к двери, прижав к себе вещи… Выходил во двор в звёздную ночь и одевался под вишней на лавочке… Надо было ещё с собой взять еды – на ставке с пацанами ели все вместе – приносил каждый то, что имел. Уже уверенней – бабушка и дедушка спали – спускался в погреб, а там на полках всего видимо-невидимо… Целые батареи из банок с тушёнкой, варенья, компоты и соки… Брал банку тушёнки. С задней линии – от стенки – чтобы не кинулись… Из трёхлитрового бутыля – полоску солёного сала. Хлеб был у пацанов. Огурцы и помидоры – в соседней Ивановке на огородах. Развесив на велосипеде в сумках поклажу, выкатывал его со двора… Было одиннадцать ночи. Впереди ждала целая жизнь! Как на острове! Без взрослых! Без всяких запретов! Свобода! И я мчался в ночь ей навстречу… Летел на велосипеде, как птица… Шорох шин по шоссе и весёлое предвкушение сердца. Свернув на грунтовку, натыкался сперва на едва освещённую ферму. Там пахло силосом и перегноем. Сброжено… кисло… Для городского человека – это натуральная вонь, я вначале даже дыхание сдерживал, чтоб не вдыхать – было гнусно, как-будто сидишь в выгребной яме с навозом. Многие люди до сих пор не могут пить молоко, отдающее фермой. А я полюбил… Так любят запах овец… так любят запах мочёной капусты… так любят запах грибов… Это всё – субъективно. Так любят запахи детства. И запахи дома. Для меня ферма была – и тем, и другим… Я ехал к друзьям!
На спуске к ставку, издалека виднелся костёр… Весёлые блики огней выхватывали из темноты фигуры ребят – лиц ещё было не разглядеть… Спуск становился всё круче. Я нажимал на тормоза, шурша колёсами о пыль и траву… Подъезжая ближе видел всегдашних моих закадычных друзей. Тогда мы именно так друг друга и воспринимали. Из фильмов, из книг, из рассказов людей… особенно переживших войну. Тогда друг – было всё. И готов был на всё за друзей. И они за тебя. Так и росли…
Персонажи были самые разные… колоритные… неповторимые… Вот Мыня сидит. Чуть в сторонке – чтоб рыбу ловить не мешали. Он как бы с нами, но не до конца… Ему не до баловства. Это у нас папы-мамы, бабушки-дедушки. У Мыни (никто не знал и не спрашивал его настоящее имя – может Миша?) был отец-алкоголик, а мама давно умерла. Он был сирота. Отец был электрик – управлялся на ферме, и дело своё вёл исправно, хотя и пил беспробудно – всё у него было на скрутках да перекидных подключениях напрямую, о которых знал только он сам – оттого и держали. Кто ещё будет работать, если этого выгнать? Так было в селе повсеместно. Поэтому, для Мыни рыбалка была не только досуг, как для нас, но ещё и возможность подзаработать. Пойманную рыбу он нёс на базар перекупщицам-тёткам, у которых она потом шла нарасхват. Но он не был занудой. Знал бесконечно много о рыбе и ничего ни от кого не скрывал – рассказывал всё, что знал и помогал разобраться с оснасткой. Он был, как дед… Разговаривал с рыбой… и говорил о ней, как о разумном живом существе… «Карась любит омут… сидит в муляке на дне… Клюёт на погоду. Ветер очень не любит… уходит… ему на ветру не с руки…» Мы слушали и удивлялись – «карасю не с руки» - как-будто у карася были руки. Мыня помолчав, многозначительно продолжал… «Карп любит макуху… Он её не глотает – сосёт… У него такой нрав… Тут важно рано не дёрнуть, чтоб не спугнуть… Ловить его надо на спутник – он на макуху берёт…» Надо сказать, что и «спутники» я видел только у Мыни – это такие кубики из макухи с забитыми по углам большими крючками на капроновых нитках. Специально для карпа. Почему «спутник»? До сих пор не пойму… Он с угла сосёт кубик макухи, выбрасывая крючки через жабры. И лишь, уходя, будит звонок… Только тогда и надо тянуть… приготовив подсаку. Карп сильный – бьётся об берег, обрывает крючки и уходит… если вовремя подсакой (большим сачком) не подхватить…
Макуху мы брали на ферме. Её привозили трактором и высыпали на кучу – корм для коров. Отходы из маслобойни. Мы её и на спутники заряжали и сами сосали – вместо халвы. Халва тогда для сельских была роскошью редкой. Вот и грызли макуху – и вкусно, и голод перебивает…
Удилища резали из ореха. Бамбук тогда видели только у городских. Которые приезжали по воскресеньям рыбачить на «Жигулях» да на «Москвичах» - не подступиться…
За крючками ездили в город. Брали кованные. На базаре у мужиков. В магазине было дорого… и качество хуже – ломались… Да и не было всего тогда в магазине. В «Чемпионе» тогда были блёсны, больше похожие на ордена – такие же тяжёлые и дорогие… а номерные крючки продавали лишь на десятки – это было дороговато и непрактично. Мне, например, надо три пятёрки на карася и четыре восьмёрки на спутник для карпа – зачем мне десяток?
Поплавки делали сами из перьев. И «читали» их поведение. Карась «выкладывал» - поднимал поплавок из пера и ложил на воду плашмя – тут и надо его «подсекать» - особым образом дёргать – как-бы черпая. Карп топил сразу. Мужчина серьёзный. Верховодка играла – дёрг-дёрг-дёрг-дёрг…
На берегу были жабы. Сидели толпой пучеглазо. И орали на вечер… Мы относились к ним дружелюбно – они комарами питались – были полезными – мы их зря не гоняли…
Пили мы брагу. Приносил в основном Саня Китаец – у его отца, дяди Вити, всегда была целая ванна – он гнал самогон. И для себя, и на продажу. Мой дедушка тоже. Но брагу я у него никогда не видал. Зато самогона – хоть отбавляй. И в погребе, и в летней кухне, и даже на чердаке. Десятилитровыми бутылями. Чтобы продавал – я не видел, но родственников у нас было много – съезжались на праздники и выходные – дым стоял коромыслом, и водку не покупали. В летней кухне у деда всегда пахло хлебушком – так я с детства определил для себя запах самогона, который впервые увидел, лишь повзрослев.
Пошли мы как-то толпой в Гончарово. Оно было от нашего Илларионово в двенадцати километрах через степь с перелесками, которую до сих пор почему-то называют все балкой. Так напрямик через балку и шли… Кто пешком, кто – ведя за руль велосипед – владельцы велосипедов с ними не расставались. Я шёл с велосипедом. Остальные – кто как. Гончарово – старинное село помещика Гончарова. Его угнали большевики, а родовое гнездо разорили – так и остались развалины. Нам – пацанам – интересно было полазить по барскому замку… Там были дубы. В пять обхватов. В их тени даже в зной было темно и прохладно… таинственно и необычно. Там не запрещалось курить… Просто некому было нам запрещать – только мы и дубы. В ветвях дубов жили птицы. Нам всегда казалось, что там кто-то есть… Особенно, насмотревшись тогдашних фильмов «Кортик» и «Белая птица с чёрной отметиной» - эти фильмы были про нас. Бывало, вздрогнешь, словно увидев всю в чёрном графиню… Даже шуметь не получалось… Вокруг была тайна…
Ещё мы там стреляли из самопалов. Расчертив мишенями стены. Самопал – нехитрое приспособление из загнутой с одной стороны трубки, начинённое серой из спичек и снабжённое пропилом у основания. Внутри была сера, снаружи к пропилу тоже прислоняли спичку и прикручивали её изолентой. Это было оружие. Как у Данилы Багрова в фильме «Брат-2». Хоть и неточное, но довольно грозное оружие ближнего боя. Сразу видно, что Данила Багров был из наших. Вот оно потом и пригодилось. Мы вырезали из дерева рукоятки под пистолет и прикручивали трубки с зарядом проволокой к подобию пистолета. У Валерки Горбатого рукоятка была в виде маузера. Он всю дорогу забивал в трубку серу. В конце, как обычно, пыжуя ватой из сигаретного фильтра. Всё дело было в заряде. Можно было поверх пыжа дробью забить, можно – накусанными гвоздями, можно – горошиной. От этого зависела убойная сила. Человека можно убить… Валерка забил ствол фольгой от шоколадки. Чтоб меня напугать. Надо сказать, что сельские надо мной – городским – немного подтрунивали. Завидуя что ли… Те, кто постарше – выспрашивали побольше «про город», прямо так и просили – мол, расскажи. Кто поущербнее – хотели хоть как-то поддеть. Но мне всё равно было в их компании классно. Подошли мы уже почти к Гончарово, Горбатый кричит мне «Ложись!», и, направив на меня, поджигает свой самопал. Я широко улыбнулся в ответ… И грянул выстрел. Я до конца думал, что это шутка. Но что-то вдруг обожгло меня сбоку под курткой. Я, не веря глазам, начал задирать все одежды… На боку зияла маленькая вспухшая красная дырка с синеватым вокруг ободком. Прямо над почкой. Горбатый выстрелил в спину, когда я поворачивался на его крик. У меня потемнело в глазах… и я сел, где стоял… С Горбатым случился припадок. Он кричал: «Саня, не умирай!» Вырывал у Витьки Громовика его самопал и кричал «Я себя застрелю! Дайте мне спички!» Гром наотмашь обрезом дал ему в рожу. Горбатый упал, заскулив, и начал качаться на месте. На меня вдруг спустился какой-то покой. Я много раз потом ощущал то же самое в самых что ни на есть критических ситуациях… И стал видеть всё, как бы со стороны… Ровным голосом спросил у него:
- Что было в заряде?
- Фольга! – проверещал он в ответ.
Генка Мороз добавил Горбатому с ноги. Тот опять начал просить у Грома обрез (так выглядел его самопал), чтобы выстрелить ещё и в себя. Почему-то Валерка тогда видел именно такой вариант. Надо же! Как странно временами ведёт себя мозг… Подавая порой самый нелепый совет. Ум, смущённый испугом, даёт неверный ответ. Надо помнить об этом…
Кровь из ранки не шла. Нас это пугало. Было понятно, что что-то там внутри держит кровь. Дробь или фантик?! Я лизал пересохшие губы… Горбатый продолжал кричать, что заряд был из фольги. «Фольга ведь тоже металл», - лениво проплыло в голове, «И в спрессованном виде превращается в дробь…» Но страха не было. Было пусто и безразлично… Мысли почти остановились… Надо добраться домой.
И вот – Валерка Горбатый, его фамилия была Роговой, вёз меня на велосипеде домой. Сквозь степь, сквозь зной, не снижая скорости вгору, сцепив зубы… спасал убитого друга. Это так эпически выглядело со стороны. Просто сцена из эллинского древнего мифа. Только вместо коня – велосипед.
Мы успели. Я сказал, что упал и поранился проволкой. И ржа в ранке осталась. Мне почему-то поверили… Тётя Нина была зубным техником, и у неё дома было полным-полно всяких инструментов. Она одела очки, достала пинцет с острым длинным загнутым носиком, и, протерев ранку спиртом, начала извлекать что-то из ранки. Потянув, достала кровяной сгусток фольги. Всё же фольга. Я молча терпел, не издав ни звука. Она рылась острым носиком дальше… но ничего, кроме крови, не выходило… Кровь, кстати, пошла теперь сплошным свободным потоком. И это было здорово. Рана неглубокая – там действительно была только фольга! Которую тётя Нина приняла за ржу или окалину. Обман удался. Она залила ранку перекисью водорода, и кровь, зашипев, остановилась…
Меня сморил сон… Я спал в спальне у тёти Нины на широкой кровати, на боку, уткнувшись носом в ковёр… Мне снилось, что я победил. Очень смутно – кого и за что – но чувство победы радостно пронзало светом весь сон… Я победил.
Из таких вот небольших бед и побед впоследствии и складывалась наша дружба, проецируясь на каждую личность. А победа наша всегда была общая. Это и значит – настоящая. Одна на всех. Мы уже тогда учились за ценой не стоять…
После все долго смеялись. И потом вспоминали этот эпизод только со смехом. Но краснел уже не я, а Горбатый.
Впереди нас ждала целая жизнь.
А эта история стала ещё одной бусинкой, нанизанной на серую нить повседневщины. Бусинкой, из которых и плелось, перемежаясь, ожерелье нашей судьбы.
Уплывающее вдаль под пальцами времени, перебирающего – бусинка за бусинкой – чётки…

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ФАРЦА
В советское время с вещами была напряжёнка. Носили то, что имели. Чтобы выглядеть не так, как другие, нужно было быть очень предприимчивым или – прямо скажем – богатым. Пленяли образы актёров из зарубежного кино. Ален Делон… Бельмондо… Аль Пачино… А что могли одеть мы? Ходили, как герой фильма «Служебный роман» в подстреленных брюках да стоптанных – на все случаи жизни – туфлях или ботинках...
Я стоял у окна. Накрапывал дождь. Было томно и хотелось рвануть хоть куда-то наружу… Пошёл одеваться. Коричневый школьный костюм. Болоневая куртка пошива местной фабрики с топорным замком-молния посередине на полотняной основе, который вечно заедал и ломался… Доставшийся от папы шерстяной серый шарф и бесформенные чёрные видавшие виды ботинки… Взгрустнулось… Посмотрел на себя в трюмо в коридоре – полы пиджака выглядывали из-под куртки, пришлось расстегнуться и подвернуть полы под куртку. Ещё раз глянул – вроде ничё.
А хотелось романтики! Жизни! Хотелось стать взрослым. Хотелось денег, свободы и женщин. Чтоб – как в кино! Но – увы мне, увы… На улице ждала серая картина без красок – в виде людей, жмущихся от дождя под козырёк остановки троллейбуса… которого нет.
Шёл по улице, глядя на всё в отраженье витрин. Как там у Цоя – жизнь в стёклах витрин…
У сестры было претензий побольше. Хотя родители получали неплохо, денег на модные шмотки ей не хватало. Мать была на её стороне. Лена приносила канадскую дублёнку из ламы за тыща двести рублей, меряла, и мама, ахнув от такой красоты, покорно сдавалась – воркуя, вечером подбиралась к папе, заходя издалека и не говоря всё до конца… В итоге, что-то папа давал, что-то выкраивала из своей зарплаты, что-то подзанимала… В результате – Лена ходила в дублёнке. Все подруги просто от зависти падали… Ну, а я… Обо мне вообще никто на фоне таких грандиозных событий и не вспоминал. Я был сам по себе. А мне тоже хотелось.
По городу тогда вся «блатота» ходила, как по стандарту. Но это было больше, чем круто. Такой стандарт сразу указывал на то, что ты – человек… А не какой-то там задрыпаный пролетарий. Едва дотягивающий от зарплаты до зарплаты, и ни о чём, кроме пива и футбола по выходным не мечтавший. Вся «шерсть» ходила в синих финских болоньевых куртках, но болоний на них был мягкий, не шелестящий, как наш, который был похож на пергамент, а импортный – под пальцами нежный, бесшумный, на натуральном лебяжьем пуху… в мохеровых роскошных шарфах «пляшущий мальчик» с брендовым знаком «Плэй бой» на лэйбле… в настоящих синих американских трущихся джинсах «Супер Райфл», «Лэви Штраус» или «Вранглер», а самыми крутыми были тёмный испанский «Рок»… и кожаных итальянских сапожках. Под курткой был бадник – коттоновая навыпуск рубаха на кнопках, а на голове – фуражка «рябуха» - жиганская серая в крапинку кепка из грубой ткани – её носил кто на затылок, кто – сдвинув на лоб. Получалось очень по-босяцки круто и вызывающе. И придавало некую небрежность дорогому прикиду. А зимой – пыжиковая рыжая шапка. На руке часы «Ориент». На пальце – печатка. Всё. Это – стандарт. Своего рода – аристократический городской советский формат. Денег на такой прикид надо было немеряно. Так одевалась «фарца» - фартовые ребята, имеющие связи в иностранных портах, гостиницах и на кораблях. И ещё – где-то поближе к границе. Они умели «достать». Где и как – никого не волновало.
Мы подрастали. Нам хотелось быть поближе к стандарту. Или – хотя бы к отдельным его частям. Для начала – хоть к джинсам. Это была мечта каждого пацана, который не махнул на себя рукой, уйдя на завод в слесаря.
У сестры был знакомый фарцовщик Илья. Крутой. Как с картинки. Он не только выглядел так, но ещё знал и массу полузапрещённых вещей – как Битлов не пустили в Москву, как Роллинги на концерте в Нью-Йорке разбили гитары об аппаратуру и обломки бросили в зал. Как фанатик расстрелял на рок-концерте в Америке группу «Степные волки». Это всё было будоражаще-непостижимо и влекло к себе со страшной силой. Это была другая вселенная. Яркая. Неизвестная. Манящая. Тайная. И ещё более ценная, оттого, что запрещённая. Вот это жизнь! А не то серое существование от зарплаты до зарплаты, которое нам было уготовано от школьной скамьи до ПТУ. Вот она – жизнь!
Илья и приносил сестре туфли по триста и джинсы по двести пятьдесят. Она покупала. В сговоре с мамой. Притом не только себе, но и своему мужу Игорю Вуйке. Рыжие канадские туфли из чистой бизоновой кожи! Он в них ходил осторожно, чтобы где не царапнуть или каблук не отбить. Я их украл, подпихнул немного газеты, и они стали впору. И на танцы пошёл. Там с пацанами нажрались, а потом ещё и с кем-то подрались. Это было тогда у нас в порядке вещей. Потом меня долго рвало – намешали всего подряд алкоголя – всё попало на туфли. По дороге домой ещё где-то влез в лужу… У меня был свой ключ. Тихо открыв дверь, кое-как разувшись и раздевшись в темноте, ускользнул в свою проходную комнату спать. А наутро был грандиозный скандал. Хорошо, что отец уже ушёл на работу. Вуйка вывалил всё – и что я пью, и что план курю, и что с девками сплю – здесь он приврал – у меня тогда ещё ни с кем этого не было, хотя и очень хотелось… В общем, принимай, мама, сына – такого негодяя, что свет не видал…
А, когда мать, устраняясь от скандала и шума, ушла на работу, он подскочил и ударил меня по лицу. Как-то слабо, небольно – как девка. Я дал ему так, что он отлетел на холодильник и только потому не упал. Схватился за рот и выплюнул зуб в сгустках крови. Ушёл в ванную и долго не выходил. Я извиняться не стал. Но неприятный осадок остался. Это было не дело. Надо было как-то не так… Ну да ладно!
Тогда и решил я себе на джинсы нафарцевать. Сдружился с Ильёй – он был меня ненамного и старше. Сестра преподавала в универе английский, а он у неё был студентом. У него папа был доктор наук и дедушка какой-то академик строитель. В общем, по современным меркам Илья был мажор. Отсюда и деньги. А ещё в придачу еврей. Отсюда – предприимчиво-ловкий. С типичной русской фамилией Бельков. Я лишь годы спустя понял, что в моём окружении было половину евреев. Мы тогда этого не замечали. Да они и сами часто об этом не знали. Фамилии были русские. Воспитание советское. Мы были неразличимо похожи. Вот только в драках их никогда не было рядом. Даже в тех, которые они затеяли сами. Ну да ладно – справлялись без них…
Наши фарцовщики тогда ездили на скупку во Львов и дальше – в Мукачево – к венгерской границе. Туча (толкучка) тогда была в Самборе – захудалом райцентре возле польской границы. Поляки жили во Львове в гостинице «Украина» возле Оперного театра или останавливались у местных на квартирах. Разговаривали чисто по-русски. И предприниматели были ещё те. В ходу у них было всё – от советских часов – до электромясорубок и телевизоров. Взамен можно было брать жвачками и косметикой польского производства, также был товар посерьёзней – от джинсов – до кожаных юбок и курток. В гостиницу было к ним не попасть – поляки стояли под Оперным или под Скупкой. Вокруг шерстили менты, но не скажу, чтобы жёстко. Думаю, местные перекупщики держали их на прикорме. Смотрели скорее за тем, чтобы друг друга не грабили.
У Ильи была местная подруга Неля Бурлакова – хозяйка огромной квартиры в центре Львова на проспекте Мира, 31. В квартире было множество комнат, в которых и останавливались поляки. Неля знала всё и могла достать всё. Можно было даже наперёд заказать. Это было очень удобно. Мы приезжали, жили у неё пару дней, тратили все свои деньги и предметы для ченьдьжа (обмена), и затаренные «фирмой» уезжали домой. Запомнилась высокая зала с камином и разнообразное кофе, которое Неля мастерски заваривала и угощала нас круглые сутки. Ещё слушали разные крутые музыкальные группы на настоящих «пластах» - раритетных фирменных дисках зарубежного производства. Неля где-то брала промедол – синтетический заменитель морфия в таблетках. Я помню, как выпив таблетку, балдел, слушая Рика Вэйкмана из группы «Йес»… потерявшись во времени и пространстве…
Интересное время. Тогда то же самое творилось в огромных квартирах Санкт-Петербурга и Одессы. По крайней мере, изнутри всё было неотличимо. Те же огромные залы… те же иностранные шмотки… те же зарубежные диски… те же взгляды на себя, как на культурную элиту… своего рода – аристократов. Этот мир очень отличался от мира, который отовсюду с плакатов преподносился нам как мир трудящихся крестьян и рабочих. Это был другой мир.
Позже он со всеми нами сыграл злую шутку. Но это было потом. Тогда мы этого не понимали…
Косметику сбывала сестра – по подругам и парикмахерским. Жвачки я отвозил на «Желдор» - так назывался базар, на котором нумизматы продавали старинные монеты и марки. Тут продать и купить можно было практически всё. Надо было только знать, к кому обратиться. Я «распихивал» жвачки коробками копеек по пятьдесят-шестьдесят. В розницу они шли по рублю. Зарабатывали люди в рядах, продающие их из-под прилавка. Мне было удобно – пришёл, товар отдал, деньги сразу забрал и уехал. В коробке сто штук. Брал я их у поляков по двадцать, иногда – по пятнадцать, отдавал по пятьдесят-шестьдесят. Сорок рублей с коробки навара. Сорок советских рублей! Я привозил только жвачек за раз десять пачек, плюс косметика – помады и лаки. Совсем скоро купил себе джинсы, став зарабатывать больше, чем оба родителя вместе.
Как-то ко мне на Желдоре подбежал пацанёнок и сказал, что меня там зовут поговорить. Я пошёл с ним. За углом в подворотне стояли хмурые парни. Худой, в рябухе, похожий на крысу, спросил:
– Ты откуда?
Я ответил:
– С Рабочей.
– К кому сюда приезжаешь?
Я не знал, что ответить… Как это «к кому» - я приезжал не к кому-то, а за деньгами… Меня обступили толпой. Я удар не заметил. Сзади справа почти что из-за плеча – кулаком по зубам… голова, мотнувшись, ударилась в стену… ещё один удар… потом ещё и ещё… потом упавшего били ногами… Куртку, разорвав, натянули на голову… выпотрошили все карманы… Деньги, конечно, забрали…
Я шёл шатаясь дворами… зажимая рукой нос и разбитые губы… Снял и выбросил с себя грязную рваную куртку… Выйдя на остановку, запрыгнул в троллейбус. Понимал, сопоставляя всё, что случилось со мной на Желдоре. Было ясно – меня выпасали. Следили давно и серьёзно. Ехал, глядя в окно, чтобы люди не видели разбитую рожу. Криво сам с себя усмехнулся… Разбогател один…
Что было делать? Поехал на Гагарина к другу Серёге. Мы в детстве отдыхали когда-то в Крыму. Да так и сдружились. Хотя район был враждебный. У него дядя был в авторитете – Галифэ, дядя Вова. Он жил один в старом районе возле Озёрки. Пол-жизни провёл по лагерям да по тюрьмам. Его знали и уважали… И он знал всех, кого нужно… Эти люди город держали. Преступный мир нашего города. С которым так близко я столкнулся впервые. Галифэ меня узнал. Мы с Серёгой привозили ему чай и кукнар в тубдиспансер. Кукнар – это наркотик. Мелко перемолотый мак. Из него туберкулёзники варили отвар и пили по кругу. Из чая варили чифир, засыпая пол-пачки на кружку. И тоже пили по кругу. Так привыкли в зонах да тюрьмах. Заболевание туберкулёзом – тоже оттуда. Рассказчик дядя Вова был необыкновенный. Мы слушали его, раскрыв рот…
Так было и в этот раз. Дядя Вова был дома – готовил на плите себе ширку – особым образом для уколов приготовленный опий. Затем достал шприц, выбрал раствор, согнал воздух и протянул Серёге – коли. Я и не знал, что Серёга умеет колоть. Он сузил сосредоточенно губы, осторожно проткнул кожу и вену и тихо ввёл содержимое шприца в кровь… Дядя Вова, зажав пальцем укол, откинулся в кресле и замолчал… Так прошло пару минут… Он взял из пепельницы заранее прикуренную сигарету и затянулся… После молча ещё… и ещё… Я сидел не дыша… было интересно и страшно…
Потом Галифэ охрипшим изменившимся голосом заговорил:
– Что-то случилось?
Серёга ответил:
– Володя, у нас к тебе дело.
– Я так и понял. Рассказывайте.
Я всё рассказал. В таких случаях очень важно говорить чистую правду. Это – не подведёт. Я рассказал всё, как есть.
– С тобой что, даже не поговорили? – спросил меня он.
– Нет, – сразу забили и всё отобрали.
– Сможешь их описать и узнать?
– Ну, конечно.
Он неожиданно резко поднялся и энергично сказал:
– Поехали!
Мы ехали на такси к Саше Аптекарю. Городскому авторитету с Желдора. Они с Галифэ раньше вместе сидели. Приехали. Я ещё раз подробно им всё рассказал. Аптекарь сразу смекнул, о ком речь:
– Это Крысы.
Крысы – было не ругательство, а кличка двух братьев – мелкокалиберных уголовников из района Желдора. Недаром мне на ум пришло это сходство, когда я, зайдя за угол, первый раз их увидел. Алик Крыса и Толик Крыса. Два брата.
Аптекарь был худой, бледный, зловещего вида мужчина. Когда Крысы нас увидели вместе, то раскрыв рот, застыли. Они стояли толпой с пацанами в скверике на Желдоре, пили сухое вино и курили по кругу косяк.
Аптекарь кивнул – подойдите. Они, подойдя, сразу начали: «Саша, стой, подожди… Мы сейчас всё объясним…» За ним слыла слава человека, который действует быстро и жёстко. Аптекарь засунул костлявую руку Алику за шиворот и взял его за затылок:
– На махновщину потянуло, Крыса? Берега потерял? Зарамсило?
Он так близко пригнул за шею Алика лицо к своему, что казалось, сейчас его загрызёт. Алик, трясясь, повторял:
– Мы не знали…
Оказалось, что Крысы просто зашухерили. Поступили не по понятиям. Хотя оба сидели. Просто захотелось похулиганить и при этом – нажиться. Безнаказанно. Я был залётный. Это всё и решило. Они всё рассчитали. Узнали у моих покупателей, кто я и откуда, всё подготовили… А потом, улучив момент, - дерзко реализовали. А что? В милицию человек не пойдёт – сам не без греха – за спекуляцию тогда была уголовная статья. Никто из пацанов его не знает и раньше не видел. Можно делать красиво!
Крысы не учли одну вещь. Как там в «Трёх мушкетёрах» - «Но слава Богу – есть друзья… И – слава Богу – у друзей есть шпаги…»
У меня были друзья.
Аптекарь, вникнув во всё, снисходительно шлёпнул Крысу рукой по затылку. Шлёпнул вроде без размаха, но крепко – у Алика возник испуг на лице и сделались большими глаза.
– Дай ему в рыло, Малой! Дай! Дай разок! - сказал мне Аптекарь.
Сколько может сказать человеческий взгляд... Короткий, как молния. Миг. В этом взгляде – и страх, и мольба и надежда на дружбу… Так взглянул на меня Алик Крыса. И никто не заметил этого, кроме меня. Я подошёл к нему и протянул руку – проехали – с кем не бывает! Он, вздрогнув, пожал… У Аптекаря глаза потеплели… Он потрепал меня по плечу и коротко сказал Крысе:
– Возврат.
Алик Крыса облегчённо вздохнул, а Толик тут же достал мои деньги. Там было сто двадцать рублей. Я отсчитал двадцать и дал Аптекарю «на общак». Галифэ одобрительно кивнул.
С желдоровскими пацанами я с тех пор подружился. Мы толкали потом ещё много чего, аккуратно отсчитывая на общак с каждой сделки. Они должны были так сделать всё и в тот раз, но… взыграла босяцкая кровь – вот и погорячились… Зато и я, и они получили хороший урок.
И ещё. Я, сам того до конца не осознавая, стал тогда частью преступного мира.
С тех пор случилось ещё много чего.
Но это уже другая история…

 

[Граф_Калиостро]

ДОБАВЛЯЮ ОЧЕРЕДНЫЕ ДВЕ ГЛАВЫ...

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ОСНОВНОЙ ИНСТИНКТ
Если говорят, что у женщины хороший характер, это означает, что больше о ней сказать нечего. Что такое женская красота? Правильная геометрия черт лица, находящихся в гармонии? Линии тела? Или душевная красота, которая смотрит из глаз? Я не знаю. И никто не знает. Критериев нет. Есть симпатия и антипатия. Бывает так, что женщина толстая, но такая приятная, что так бы весь и погрузился в неё… утонул… растворился… И когда тронут именно вот этой неосознанной тягой, в женщине нравится всё. Ты видишь в ней всё больше и больше новых привлекательных черт… просто манящих… и, нарываясь на встречное кокетство, вдруг осознаёшь, что она – для тебя. И воображение начинает просто ошеломлять. Ты мечтаешь и даже не веришь, что ТАКОЕ возможно. А она всем своим видом говорит «Да. Дерзай!» И ты не веря – всё же дерзаешь. Это прекрасно!
Зигмунд Фрейд вообще создал теорию, что именно это влечение правит миром, состоящим из отдельных людей и народов. И каждым человеком в отдельности. Придумал специальные термины. Объяснил этой тягой открытия и революции, войны и гениальные шедевры искусства. Секс правит миром. Это было бы правдой, если бы речь шла не о мире людей. Дарвин тоже по-своему прав. До начала шестого дня Творения мира. То есть – о мире животных. Человек неподвластен. Он – личность. Природа зверя и природа человека – по сути похожи, просто человек совершеннее. Те же внутренние движущие силы… Но личность… Лик Божий спроецированный на человека… Что это? Откуда оно? Тайна личности непостижима. Каждая личность уникальна и неповторима. Она – печать Бога на лице человека, Его поцелуй. Впервые в Писании слово «лицо» встречается в книге Бытия в той части, где Бог создал человека из глины, затем вдохнул в его ЛИЦО жизнь, и человек стал душою живою. Вот оно. Вдохнул из уст в уста жизнь. Поцеловал. И этот поцелуй – у каждого разный. Лицо. За ним – глубина Поцеловавшего. Неразрывная тайна. Тайна единства человека и Бога. Точка соприкосновения. Личность. Она не является частью природы, но венчает её. Место встречи человека и Бога – духа человеческого и Духа Божьего. И эта связь человека и Бога остаётся всегда. В личности человеческой, несущей на себе и в себе печать Бога Всевышнего. Личность свободна. Она не подвластна владычеству природы, но сама властвует над ней. Над природой внешней и внутренней. Властвует, пока свободна. Первозданный человек был по-настоящему свободен – освобождён от всякой необходимости. Дышал, радовался и питался плодами, не зная ни зноя, ни стужи, ни жажды, ни голода, ни потребности в жилье. Ни страха, ни тревоги, ни зависти, ни тяги к убийству. Не знал. Царь внешней природы и Владыка внутренней. Он был человек совершенный – полнота образа и подобия Божьего. Бог абсолютно свободен, и человек был свободен. Пока не согрешил. Тут же, став грубо-материальным, человек начал иметь потребность прикрыть свою наготу, а сразу за этим – потребность накормить, напитать своё тело… ночью – найти место для сна… утром – опять же поесть, а на вечер – теплее одеться. Чуть окрепнув – начать сношать свою самку. При этом – раздражаясь и злясь, негодуя и паникуя. Всё. Человек перестал быть свободным. Трудно быть добродетельным, борясь с несвободой. Природа начала наползать на личность прежде всего изнутри, проявляясь в страстях и пороках. Угнетая личность и склоняя её ко греху. Затрудняя ей выбор в пользу добра и любви, отдаляя личность от Бога. Но никогда не поглощая её до конца. В самом порабощённом греховной природой человеке, нет-нет да и проглянет, промелькнёт образ Божий, сверкнёт луч Божественного поцелуя – то ли в добром порыве, то ли в откровенно правильном слове, то ли – в блестящем научном открытии. В жесте, во взгляде, в благородном поступке – когда вдруг человек перестаёт быть привычным собой, но возносится вверх, как бы воскресая собой из себя. Это – личность восстала из плена – в дерзновении духа!
Личность делает выбор. Это её прерогатива. Её абсолютное право. Даже Бог не вмешивается в свободу выбора человеческого. Грех с греческого переводится – промах. Ошибка. Личность ошиблась и сделала неправильный выбор. Сама. Там её подкарауливает дьявол. Вначале только способствующий тому, чтобы личность сразу не поняла, что сделала неправильный выбор. Чаще к дьяволу склоняется несвободная личность – животная природа её тянет к земле. Свободная личность органично и естественно делает выбор в пользу Бога. В пользу Истины. В пользу добра и Любви. Дух человеческий, когда личность сделала правильный выбор, соединяется с Духом Святым… да так вместе и движутся – человек идёт Божьим путём. И поэтому счастлив. Ему хорошо.
Слово «святой» синоним слова «свободный».
Свободный означает святой.
Когда личность делает неправильный выбор – дух человеческий соединяется с духом злобы и смерти – сиречь с дьяволом. Он тоже дух. Дух зла и блуда. Заблуждения. Он отравляет и опьяняет. Пьяной душе до поры хорошо и комфортно. Попробуйте её теперь вернуть в лоно добра. Вот потому иногда не удаётся человека переубедить сделать очевидно правильный выбор. Он не хочет. Ему во грехе хорошо. И разбиваются об это все доводы и аргументы.
Дьявол услаждает грехом наши чувства – низшую силу души. Подчиняя потом и волю, и разум. Нашей природе – душе и телу – чертовски приятно в грехе!
Личность бессильно страдает.
Все наши беды не от Бога и дьявола, а от нашего выбора. Они без нас не властны над нами. И действуют по своему естеству: Бог по любви, дьявол – по человекоубийству. Человек достаточно автономен. Многое в наших руках. И, если мы страдаем, значит где-то системно ошибаемся, неверно двигаемся, неправильно распоряжаемся своей жизнью. В этом всё дело. Всё это – в свободе нашего выбора. Вот поэтому нам, порабощённым животными потребностями и развращённой природой, титанически трудно делать правильный выбор – словно идти вверх против течения, но совершенно легко и приятно делать выбор в пользу греха – как катиться с горы.
Моя личность порабощена животной природой – совсем, как по Зигмунду Фрейду. Согласно классической Аристотелевой антропологии, воспринятой потом богословами, природа человеческая состоит из духа, души и тела. И венчается личностью. Которая делает выбор, направляя природу. В указанную сторону движется весь человек. Но и природа влияет на личность. Чистая прозрачная природа предрасполагает личность к верному выбору.
Душа имеет три главные силы – ум, волю и чувства. Они и управляют душой. По нисходящей. Формируя стремления, силу же черпая от духа. Душа есть форма духа. А механизм реализации – тело. Мои ум, воля и чувства направлены на реализацию нижайших стремлений. Я их реализую при помощи тела. Иногда уподобляясь скоту. Здесь Зигмунд прав. И потом, очень редко, вдруг словно затосковав, начинаю скорбеть о потерянном рае… Память о нём живёт в моих генах – тоской о свободе. Мятежная личность страдает под гнётом животной природы. И рвётся наружу. И прорывается вдруг – слезой покаянья. И вновь чувствует в своём сердце дыхание Бога – Его поцелуй… И уже благодарно плачет в ответ… обещая больше никогда-никогда не подчиняться падшей природе. Дыша полной грудью, личность, свободно парит на ангельских крыльях… вдруг получая способность творить… и творит! Это и есть гениальность. Так создаются шедевры. Вместе – человеком и Богом. В тот момент, когда личность свободна. И в этой свободе – вновь обретшая единение с Богом. Чтобы вновь его потерять, оторваться от Бога и пасть… И так по кругу – по кругу – по кругу…
Маленькие мальчики изнуряют себя онанизмом. Конечно, никому в этом не признаваясь. Мы не были исключением. Какие только будоражащие воображение картины и развращённые позы мы себе при этом не представляли, с нетерпением желая скорейшей реализации этих страстных мечтаний. И стыдясь и ужасаясь одновременно. У «Наутилуса» есть прекрасная песня об этом – «Тихие игры»: «Тихие игры под боком у спящих людей…». Наши личности при этом не понимали, порабощаются они чем-то или нет. Мечтали и всё. Но конечно же – порабощались. Мы смотрели картинки, слушали, упиваясь деталями, рассказы старших ребят, часто бравирующих и привирающих о своих похождениях… Вуйка давал мне самиздатовские бульварные рассказы для взрослых, распечатанные на обычных листках… Я вчитывался в подробности по несколько раз… трогая пальцами текст, где писалось об этом… И изнемогая. Всё просто сводило с ума!
Мы с пацанами дрочили везде и всегда. В пустых школьных классах и на чердаках, в туалете и в ванной, в пионерских лагерях и на море в воде... Это был доступный способ удовлетворения своих природных потребностей. На тот момент – единственно доступный. Знаю, что и девочки подобным образом решали эти проблемы. А что было делать? Это стало привычным настолько, что стало похожим на высморкать нос, чтобы он не соплил хоть какое-то время. В то же время это нас раздваивало и разделяло наше поведение на тайное, которое было наполнено упоением самыми волнующими переживаниями и оргазмами, и явное – где мы были аккуратными послушными прилежными мальчиками с косым пробором и чубчиком набок. Это-то и угнетало и заставляло хитрить… а потом стало привычным и пришлось этой раздвоенностью жить… Смотреть вожделенно на женщин и делать вид, что тебя больше всего занимает учёба в школе и участие в кружках «Юный техник» и «Юный натуралист». Мы и были юными – самыми что ни на есть – натуралистами!
Зигмунд Фрейд тоже доводил себя в детстве онанизмом до изнеможения. Позже, став учёным, начал изучать это явление и скрытые механизмы, которые им движут, их взаимодействие и реализацию, всплески и воздержание. И пришёл к выводу, что вся вселенная ЭТИМ живёт. Америка и другие духовно незамысловатые страны взяли да и вооружились этой теорией, сделав её наукой и школьным предметом по психологии. Объяснялось всё – от снов до тайных предчувствий, вспышек гнева, инфарктов и войн. Всё, мол, из-за сексуальной неудовлетворённости. Которая и движет массами. Восток тоже в этом с ним солидарен: энергия ци-гун, управляющая каждым человеком и полностью миром является ничем иным, как половой энергией. Мусульмане, исходя из этого, узаконили многожёнство. Чтобы человек жил по природе не нарушая закон. Всё это – где-то снаружи. Но нам нужно было жить с этим внутри. Здесь и сейчас. Каждый день и каждую ночь. Опьяняясь в мыслях матово-белым силуэтом обнажённого женского тела при свете луны… грезя запахами и прикосновениями… осязанием нежных поверхностей женского тела… Всего и не пересказать. Это целая вселенная дурманящих сладких переживаний.
Я первую девушку познал в пятнадцать лет. Не скажу, что это было прекрасно. Слишком долго грезил божественно-красивыми дамами, но жизнь дала то, что дала. Вот и взял то, что дали. Её звали Ольга. Она закончила школу, а мы со Стёбиком переходили в десятый. Было время летних каникул. Три подружки – Жанка, Оля и Поша (Пошивайло Татьяна) – пригласили нас – трёх друзей – меня, Стёбика (Витьку Стебакова) и Серёгу Мерина (Мерлинкова) на дачу. Мерин был на два года старше и уже давно крутил с Жанкой. Нам со Стёбиком достались Оля и Поша. Поша сразу начала кадрить Стебакова, ещё когда сидели на лавочках в школьном дворе, который на лето превращался в удобное место для встреч. Ну и пусть: Ольга так Ольга. Сквозь летнее платье аппетитно выдувались роскошные формы. И зад был ничё. Лицо подкачало, но разве я мог отказаться? Набрали побольше вина. Зачем-то взяли ещё удочки и, конечно, гитару и рванули с сумками на пригородный автовокзал. Ехали весело и непринуждённо. Я смотрел на Олю украдкой и ловил себя на том, что она мне не нравится. Но, конечно, не показывал вида. Мы вели себя бесшабашно и шумно.
Приехав в село, полдня готовили салаты и мясо. Пили вино и смеялись… вечер наступил незаметно. Мы парами разошлись кто куда. Мерин с Жанкой – сразу в дом, мы с Олей – на огород, который спускался к реке, в кукурузу. Сели на ещё тёплую землю… смотрели на звёзды и реку внизу – она была чёрной. Казалось, что мы одни во вселенной. И время остановилось… В этот вечер я достиг того, к чему стремился мечтами. Всё оказалось прозаичней и проще. А жаль – грёзы были прекрасней… Свершилось. Я лежал на отдельной кровати, уставив открытые глаза в темноту. Ничего вроде не изменилось. Я точно такой, каким был час назад. Но ведь всё же свершилось! Может я сплю? Или просто мечтаю? Нет, всё свершилось.
Казалось, из темноты на меня смотрит вечность. Я её сейчас изменил. Космос уже не тот, что был прежде. Я это чувствовал, хотя и не мог объяснить. Но что-то свершилось… Свершилось.
Я лишь позже узнал, что тогда провалился. Мир без меня, прежнего, стал другим. Изменился. Осиротел. Опустел. Я что-то потерял, тогда ещё не понимая…
Ночь окутала меня уютной прохладой, и я облегчённо уснул.
Когда я проснулся, уже было утро. В окно падал свет. Оли в комнате не было. Я, одевшись, вышел наружу. Все уже дружно готовили завтрак и доставали вино. Оля хлопотала как ни в чём не бывало. А может мне всё приснилось? Не знаю…
Потом у нас было ещё и ещё. Целых три дня. Уже перемежаясь со смехом и разговорами… Но каждый раз ночью. Оля словно что-то скрывала… Может своё некрасивое тело? Не знаю… Она почему-то решила, что у меня до неё кто-то был. И не раз. Сказала, что раньше думала, что я неопытный мальчик… Этим и соблазнилась. Решив мной овладеть. Скорее даже из озорства, чем из страсти… Помогли мне всё-таки Вуйкины книги. Теоретически я знал всё. И давно. Закрепил многими репетициями вручную. И вот на практике не сплоховал… Я не стал Олю ни в чём разубеждать – не первая, значит не первая… Так даже лучше.
В общем – дело было не в этом…
Повреждённая пороком природа склоняет нашу личность к выбору в пользу греха. Создаёт такой навык. И вслед за первым грехом идут все остальные. Разорвать эту цепь невозможно. Мы катимся вниз… Ладно – поначалу ползём. Но неотвратимо.
Почему бы тайно не закурить? Коль привык рукоблудить? Уже и не замечая стыда. Или не выпить? Или под наркотиками не кайфонуть? Главное – чтобы не застукали на горячем, не разоблачили. Но у нас – школа пройденных лет… Нас не возьмёшь.
Я действительно считаю этот порок прологом всего остального греха, порчей всей жизни. Но не как Фрейд – движущей силой, а наоборот. Скрытность, ставшая нормой – вот что это. Хитрость души и лукавство. Есть ли хуже пороки? Почему бы тогда не предать? Или не выстрелить в спину? Главное – тайно. Чтобы не разоблачили. Душа уже научилась. И личность, сдаваясь, привыкла.
Такой с виду невинный порок рождает лжецов и лицемеров… хитрых предателей, наркоманов и пьяниц.
Почему-то все об этом молчат. И я бы молчал. Если бы не пообещал… Говорить, как Бабель, одинаковым голосом о триппере и о звёздах. Таким голосом говорят летописцы. Таким ровным тоном написана Библия. Где всё вперемешку – зло и добро, подлость и добродетель, предательство и героизм, порок и любовь… Это всё – наша жизнь. И лучше о ней говорить без прикрас – всё, как есть.
Фрейд предлагает всё разрешить. Сделать легальным. Чтобы освободить детей от стыда. Избавить от чувства вины и необходимости прятаться. В наших школах американцы уже начинали пытаться внедрять валеологию – науку ОБ ЭТОМ. Там двенадцатилетних детей учили правильно натягивать презерватив на пластмассовый фаллос. Всем классом. Освобождая детей от стыда.
Всё разрешить – это такой себе сатанизм. Научно прикрытый. Пока грех прячут, всё не так уж и плохо. Так должно быть. Так и было всегда. Когда грех выставляют наружу – конец. В Апокалипсисе сказано «… И вскроется тайна беззакония». Оно станет открытым и узаконенным. Как признак конца этого мира. В этом – сатанинская суть гей-парадов. В попытке легализации.
Содом и Гоморра тоже были освобождены от стыда. Их жители совокуплялись на улице. Открыто занимались мужеложством и были убеждены, что это нормально. Привыкли. Бог потом сжёг это всё серным огнём, обрушенным с неба. Там теперь Мёртвое море. Кремами из осадков которого нас призывают мазаться для омоложения. Экскрементами непотребства.
Православная общественность восстала против валеологии в школах и её отменили. Но чуть не внедрили.
Так и живём… Вспоминаю у Цоя: «Мама, мы все тяжело больны… Мама, я знаю – мы все сошли с ума…»
Есть ли выход?
Думаю – есть.
В непобедимости Бога. И в Его любви к нам. Он, предвидя наши немощи, ниспослал нам Духа Святого… Который будет пребывать с нами до скончания века. До скончания этого мира… Укреплять изнутри и раздвигать преграды снаружи.
Наше дело – добровольно к Нему обратиться. Взмолиться. Призвать. Распахнуться пред Ним в покаянии.

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ЖЕНСКАЯ ДРУЖБА
В каждой школе есть популярные красавицы. Звёзды. Это не обязательно связано с внешней красотой. Здесь – лидерство. Во всех сферах. Это – и острый язык, и самые яркие одежды, и общее главенство во всём – именно такие, задающие тон девушки, вдобавок считались красивыми. Непредвзятым глазом легко можно было увидеть подлинную, настоящую красоту совсем рядом, в том же классе, у тихой девчонки, сидящей за соседней партой, но… не замечали. Потому что их красота была тихой, робкой, сутулой… как серые мышки… Зато обладать «козырной» девчонкой считалось за счастье. Вокруг них кипели интриги, на переменках кружилась толпа, был слышен смех, около них пацаны вились после уроков… И, конечно же! – они и считались самыми красивыми.
В старой школе таких было две – Вика Бут и Ирка Валяр. Немки что ли? Раньше необычности этих фамилий не замечал… Их короткие юбки сводили мальчишек с ума. Но ровесников они не замечали. Руководя настроением в классе, встречались с парнями постарше. Говорили, что у них уже тогда был интим. Это в наших глазах только прибавляло им цену. Доступность входила в число положительных черт, добавлявших популярным красавицам баллов.
Их ранняя половозрелость сыграла с ними странную шутку. Всё скороспелое быстро проходит, уступая место зрелым плодам, наполненным мёдом. Так случилось и с нашими передовицами. Приезжая на район во время первого курса институтской учёбы, застал обеих с колясками. Причём, без мужей. Печать быта и многих забот изменила их облик. Они уже не кокетничали, выставляя напоказ свои формы, а как-то сразу повзрослев, обесцветились. Их глаза словно извинялись за что-то… За что? Так бабочка превращается в куколку. Часто бывает, что бабочка летит на огонь и сгорает. Перед мысленным взором всплывает так много сгоревших... Уж лучше пусть – в куколку.
В новой школе популярными были Ленка Макаренко и Лариска Кошевая. Две зажигалки. Лариска была красивее, но я почему-то пленился другой… В ней было что влекущее. Это был как бы слегка простуженный голос. Он казался интимным… Я такое встречал потом много раз. Низкий женский приглушенный голос детонирует где-то внутри . Пробуждая самые томные чувства. Они часто и определяют наш выбор.
Я взял Ленку умом. Обольстил эрудицией и интеллектом. Она мало что знала, хотя не знала об этом – считала, что знает не меньше других. Я ей казался гениальным учёным. Красота женщины – в теле, мужчины – в уме. Она слушала меня, раскрыв рот… Но ещё были чувства. Чувства были внутри. Они сладко томили и звучали призывом из глаз. Ещё были руки… Ещё были губы… Сквозь них били током возбуждённые нервы. Мы болтали о чём угодно, зная оба, что молчим о другом. Это сводило с ума…
Я рассказывал ей о тайнах гипноза и космических далях, древнем Египте и тибетских монахах, ядерной бомбе и греческих мифах… Она слушала, глядя с любовью… Правда значит, что женщина любит ушами?
У неё до меня был Гарюша – Гарик Чернов. Он уже учился на втором курсе в металлургическом, приходя иногда в школу на вечер в фирменных джинсах. Был высокий, стройный, красивый… Они остались друзьями. Я Гарюше был благодарен, что он не затеял обычный при таких раскладах конфликт. Постепенно мы подружились… У Гарюши был друг Аникин Сергей. С ним мы сдружились вообще. Он встречался с Лариской, а они с моей Ленкой – подруги. Поэтому мы очень часто проводили вместе свободное время. Иногда это был ресторан. Я уже тогда мог себе такое позволить. Регулярно ездил во Львов за товаром, сбывал его на Желдоре, ходил в настоящих американских джинсах «Супер Картер», курил «Филипп Морис» и имел много наличных. Ленке дарил губные помады и лак для ногтей, а ещё – пакет с изображением задницы в джинсах «Вранглер» в обтяжку. Она гордо ходила по школе вместо портфеля с пакетом. Не нагружая его, чтобы не растянулся. Это сейчас кажется смешным и нелепым, тогда это было предметом для зависти школьных подружек…
Мы решили пойти в ресторан. На нашем районе это означало – в «Рубин». Выбор был невелик. Надо сказать, что тогда был один ресторан на район. А на весь город – с десяток. Понятно, что ходить в ресторан было очень престижно. Простые люди смотрели на огни ресторана, как на огни Голливуда с экрана. Обходя его стороной. Там кипела иная, закулисная жизнь. Нужны были деньги. Но не только они. Нужно было вжиться в это кино. И чувствовать себя в нём легко и комфортно. Суметь стать своим. Нужен был фирмовый прикид. Привычка зайти днём выпить кофе. Поговорить с барменом о ценах на джинсы и новых пластинках… Тогда и вечером придёшь, как домой. Простые люди пили водку на кухнях. Там же пели, ругались и, перепившись, дрались… Мы были другими. Поэтому вечером двумя парами шли в ресторан – я, Аника и наши девчонки. В «Рубине» нас знали и нам улыбались. Ресторан от бара отделяла кованная витая решётка. Это было удобно – сидишь в баре, всё видишь и танцевать ходишь в зал ресторана. Там играл приличный ансамбль. Мы с музыкантами знали друг друга – они иногда приходили на танцы в ДК, где мы лабали – подгоняли друг другу слова новых песен и ноты. Было очень эффектно подойти к музыкантам и поздороваться. А ещё потом заказать рок-н-ролл и отжечь. Мы и отжигали вовсю.
А потом возвращались в бар и пили коктейли. По три рубля. Это было недёшево, но нам – по карману – выпивали за вечер по несколько штук. Притом – разных. В основе, конечно, - спиртовая болтушка. Вставляло крепко, иногда валя с ног… Там же в баре курили. Дым стоял разноцветным столбом… Было угарно и весело. Чувство было, как в каюте на корабле, который далеко ушёл в море… Чем ближе к ночи, тем дальше от берега…
На улицу выбегали «курнуть». В основном – мы с Лариской вдвоём. Аника был спортсмен – занимался усиленно боксом, а Ленка моя не курила. Нам было в кайф… Я забивал косяк, держа руки пониже стола, а потом мы с Лариской сбегали. За углом было холодно и неуютно. Дул ветер. Мне нравилось хапать дурманящий дым, а потом его выдыхать, повернув лицо к ветру – казалось, что ветер его задувает назад, и ты вдыхаешь по новой… Было забавно. Лариску вставило, и мы долго истерично смеялись, содрогаясь от кашля и задыхаясь от смеха… приседая и роняя слюну… В эти минуты казалось, что ты выпадаешь в другую реальность… невесомую негу… где есть только твой кашель и смех… как удивительный аккомпанемент для улёта… Открываешь глаза, словно спустившись на землю. И не помнишь, над чем ты смеялся. И не понимаешь, сколько времени ты отсутствовал в мире… И снова, вращая папиросу, делаешь пару-тройку дымов… папироса приятно трещит, освещая лицо… держишь дым, сколько можешь… Закрывая глаза – выдыхаешь… Чтобы снова на выдохе провалиться в астрал…
Потом, шатаясь, мы поднимались по лестнице парадного входа… В ресторане было шумно и мельтешило от света… Группа играла медляк, и все, прижавшись попарно друг к другу, качались музыке в такт… Ленки не было в баре. Я упал на диван рядом с Аникой и отпил от коктейля… Аника пошёл в туалет. Ко мне подсела Лариска и говорит:
– Саня, я не понимаю… Я не понимаю, как так можно прийти с одним чуваком, а целоваться с другим…
Я, оторвавшись от коктейля, удивлённо поднял глаза:
– Ты о ком?
– О твоей Ленке! О ком же ещё?
– Я не понял!
– Пойди в зал – посмотри! Всё поймёшь.
Я вышел из бара в зал ресторана… По залу плыл напев Джо Дассена… В полумраке моя Ленка, танцевала с кем-то, прижавшись… и время от времени поднимая голову и целуясь…
Я, не помня себя, подлетел, оторвал парня от Ленки и с размаху дал ему в зубы… потом, продолжая держать, - ещё и ещё… Музыка заглушала все звуки… Свет мелькал в разных цветах – это был специальный эффект… парень, как в замедленной съёмке, падал и вновь поднимался навстречу моему кулаку… Песня кончилась. Музыка стихла… раздались крики «что вы делаете!», «остановитесь!» и «помогите!»… Это кричали посетители ресторана. Рядом завизжал женский голос. Я бросил парня и развернулся к толпе. На меня ринулся какой-то мужик. Я ушёл с его траектории, широко перешагнув влево правой ногой и с разворота встретил его локтем в лицо, уплотнив свой удар сцепкой двух рук – он отшатнувшись, упал… Это удар «маратэ» – из категории тех, что мы изучали на каратэ. Кто-то схватил меня сзади – я лягнул каблуком его в пах и затылком - в сопатку – объятья разжались… Боковым зрением увидел Анику – он с правой ударил мужчину со стулом… Люди из бара влетели в кабак – началась потасовка – было не ясно, кто кого бил. Было понятно, что те, что из бара – за нас… Я услышал «Семён!», - это крикнул Аника, падая под тяжестью какого-то увальня… Я схватил вазу с цветами и, подпрыгнув, ударил его по голове – увалень съехал на пол… Аника вскочил, и мы, расталкивая всех и по пути отбиваясь, стали пробираться на выход… Звуки драки были уже где-то сзади… Мы ворвались в бар и забрали плащи… Лариска из толпы тащила за руку Ленку… Та была вся в слезах… Мы вчетвером ринулись вниз по широкой лестнице к парадному входу… Навстречу бежали менты – их успел кто-то вызвать… Нас не тронули – понеслись вверх на шум драки… Там наверху в тот момент было весело. Ансамбль оглушительно лабал рок-н-ролл… Так было принято во время массовой драки. Кто-то, бросив драться, ритмично ломаясь, плясал… Музыкантов не трогали. Это – табу.
Мы шли с Ленкой вдвоём под дождём по тёмным дворам. Пронесло… Аника с Лариской, выйдя из ресторана, сели в такси… которых по несколько штук всегда паслось под «Рубином». Я отказался. Прозвучал крик «Увидимся!» и такси, зарычав, отвалило… Мы остались одни… Шли и шли в темноте. Я шёл молча, Ленка, семеня рядом, повторяла «прости»…
Надо сказать, что Ленка меня и правда любила. Она кричала:
– Я покончу с собой!
Я шёл молча.
Она:
– Я брошусь под машину!
– Бросайся!
Рядом с нами поравнялась машина. Ленка с размаху бросилась перед ней на дорогу. «Москвич» резко затормозил. Мужик выскочил с матом. Я говорю, мол, девчонка упала. Мы помогли ей подняться. Машина уехала. Мы остались вдвоём. Я её обнял и поцеловал. Она рыдала и повторяла «прости». Я простил.
Мы шли в обнимку, не замечая дождя. Дворами напрямик, не разбирая дороги. Потом долго целовались в подъезде. Близости тогда не случилось. Не могу я в подъезде. А квартир почасово тогда ещё не было.
Ленка долго говорила мне о любви. Я горячо отвечал.
Мы решили больше не ссориться.
Прошёл месяц. Мы уже и не вспоминали о том инциденте.
Зашёл вечером в бар возле дома купить сигарет. Там сидела толпа, в их числе – и Аника с Лариской. Тепло поздоровались, пригласили присесть, я взял стул – присел. Разговорились… Заказал коктейль… выпил. Лариска позвала дунуть косяк – у неё был забитый. Вышли на улицу, дунули… план был тяжёлый… загрузило и стало уныло… Так тоже бывает.
Лариска спросила, как дела с Ленкой. Я сказал – помирились. Лариска рассказала, что вчера с Серёгой проведывали его друга Борю в больнице и там видели Ленку. Они сидели с Борей в больничной беседке. Я знал это место. Мы с пацанами там пили вино. Это было безлюдное место в самом конце больничного парка. Боря там занимался сексом с Макаренко Ленкой. Это сказала Лариска, а ей об этом сказал Аника со слов своего приятеля Бори.
Во мне всё омертвело. Так, наверное, умирает чувство любви. Я стал мёртвым. Но при этом расчетливо умным. Потом я не раз замечал в себе это в момент крайней боли. Я умирал. Боль не то, чтобы исчезала. А скорее – трансформировалась в месть. Ум становился холодным и трезвым. Как бритва.
Вот в таком состоянии я попросил Лариску рассказать всё, что знает. Она сказала:
– Пусть Ленка сама всё расскажет.
Я, распрощавшись, ушёл…
Шёл не домой – в сторону Ленки. Сам не зная ещё, что буду делать и что говорить. Злости не было. Был холодный расчёт. Это страшно. Так человек перестаёт быть человеком. Становится киборгом. Бесстрастным убийцей. Зверь и то не так страшен. Зверь может дрогнуть, такой человек – никогда. Он уже умер. Ходит лишь тело. А ум руководит, учит – как убить свою жертву. Такого человека на дороге объезжают машины. С таким – холодно встретиться взглядом – мурашки по коже. Он идёт к цели…
Ленки не было дома. Я ждал её возле подъезда, куря сигареты… Капли дождя тушили пожар, попадая в лицо… Я их не видел…
Ленка пришла не так уж и поздно, чтобы вызвать вопросы. Могла быть где угодно – у сестры, в магазине, в аптеке, на другом конце города по заданию мамы… Наткнувшись на меня – растерялась. Удивлённо смотрела, часто моргая глазами, словно не веря… Я ей сказал, что мы расстаёмся. Она в слезах – не понимала. Я был, как камень. Она говорила, что ей страшно меня таким видеть. Я был непреклонен… Она умоляла всё объяснить. Я вдруг стал хитрым, как змей… Сказал так:
– Я всё знаю. Или ты сейчас сама мне всё о себе расскажешь, или мы навсегда расстаёмся. Всё обо всём и обо всех. Если услышу всю правду, возможно, пойму и прощу. Если услышу не всё – ухожу… Я жду.
– Я сейчас всё объясню. Только ты, пожалуйста, не уходи…
Выставив ладони вперёд, словно не смея коснуться, она начала свой рассказ…
Боже! Что я только узнал!
Её перетрахали все. Весь посёлок. Это – и Гарик Бульдог, и одноглазый урод Игорь Заяц, и Юрка Осип, что жил в соседнем подъезде, и Саня Вязик с посёлка… и ещё… и ещё… и ещё… в том числе – регулярно – Гарюша…
Это признание длилось более часа. Небольшими дозами с окончанием – всё! Я, не слыша про Борю, говорил, что это не всё. Продолжалось ещё. До следующей точки – это, мол, всё. И так несколько раз.
За Борю так и не сказала…
А может его и не было – Бори? А может был Боря, но у неё ничего не было с ним? Не знаю… Знаю, что это явилось ключом. Вскрывшим консервную банку измен и признаний…
Мне стало легко… Она кричала:
– Ударь меня! Бей! Только прости! Я без тебя не могу!
Я, когда шёл, хотел ударить, избить, растоптать… Теперь всё изменилось. Злость куда-то ушла… уступив пытливому уму поиск ответа… Хотелось знать – ПОЧЕМУ? И скрытый механизм – как это бывает и как такое работает? Мне было тогда не понять.
Я её тогда не простил.
Она страдала. Я тоже. Она любила меня. Я её тоже. Но – не простил.
Мало кто может вместить ТАКУЮ любовь. Но она существует. Такая… Такая, как есть. В ней – своя правда. Ленка просто любила мужчин, а меня больше всех. В ней была эта женская ласка в избытке. Ей хотелось ею со всеми делиться. Всех жалеть, обнять, отогреть, отдать всю себя другим без остатка… Это – свойство души. Такие вот блудницы шли за Христом. До конца. Когда все ученики разбежались. Они были с ним у Креста. Мать и они. Ещё евангелист Иоанн, но он – тайна Божья. Особая, непостижимая Личность. Блудницы были простыми людьми. Они просто шли за Любовью. И не оставили Любовь, когда Её все растоптали, попрали, распяли. Потом они все стали святыми мученицами за Христа – это есть в истории Церкви.
Не знаю, как сложилось бы дальше, но я тогда свою любовь предал, отверг, не простил…
Это пролегло бороздой по судьбе…
Было потом много красивых девчонок. Мы любили друг друга… Но в каждой из них я видел – её. Моя любовь просто меняла внешние формы.
Но это уже другая история…
И постскриптумом - мысли о женской дружбе.

 

[Граф_Калиостро]

ДОБАВЛЯЮ ОДИННАДЦАТУЮ ГЛАВУ И ПОГРУЖАЮСЬ В РАБОТУ С ЧЕРНОВИКАМИ...

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ПУТЁВКА В АД
В конце семидесятых книга Дика Бабаяна «Путёвка в ад» произвела эффект разорвавшейся бомбы. Здесь было всё – и автоматные очереди в Палермо, и вышагивание из окна в состоянии ЛСД-опьянения, и многодневные переходы по прериям без сна и усталости под кокаином. Мы с пацанами читали взахлёб… Вместе с персонажами книги мы переживали их ощущения. Автор был врач-нарколог и описывал действие каждого вида наркотиков. Вот что он писал об ЛСД: «я лежал в темноте в тёплой ванной… испустил мочу в воду и почувствовал себя освобождённым от оков цивилизации… растворяясь во времени и пространстве»… Это было то, чего нам не хватало! Освобождение от оков!
Стабильная советская жизнь вызывала уныние. Да, была гарантированная крыша над головой, гарантированный суп на плите, гарантированный подъём на работу и гарантированный воскресный отдых в виде пива с домином под окном с мужиками… Хорошо об этой тоске поёт Цой «всё на месте да что-то не так…» и ещё «сигарета в руках, чай на столе – так замыкается круг…» Замкнутый круг из стабильности и похожести дней создавал состояние плена. Как в зоне. Там тоже всё гарантировано. Недаром адаптированные в зоне зэки не могут потом жить на свободе. На свободе много неясностей, рисков… В зоне всё просто – пайка, барак и работа. Всё стабильно. И беспросветно-уныло… Так советские люди ностальгируют о советской стране. Бесплатном пляже для всех и пиве с футболом на выходные. Забывая о тесных бараках и утренних шеренгах по пять на разводе в промзону. Именно в тюрьмах и зонах распространился поиск забвенья – ухода в иную реальность. В зоне не любят будить. Пока зэк спит, он не сидит. В этом – вся мудрость ухода. И, если нельзя было осуществить уход в никуда из ограждённого забором тоскливого мира снаружи, такой уход совершали внутри. Изнутри. Дверь в иную реальность открывали наркотики. Там, за этой дверью, всё было иначе…
Выходя на свободу, бывшие зэки приносили с собой иной мир и ключи от лазейки. В виде шприца и иглы. Открывавшие дверь интереснейшей, как выяснилось потом… преисподней.
Саша Шульц был мечтатель. Поэт. Рассказчик историй. Он по тюрьмам отсидел много лет. Мы все знали, что он наркоман. Это и пугало, и привлекало. Тогда наркоманы были другими. Не то, что сейчас – чесоточные шелудивые псы, ютящиеся по подворотням. Тогда были аристократы. Элита. Носители особой морали, непонятной культуры и тайной свободы… Такое сегодня трудно вместить… Но это – действительно правда. Помимо этих интересных, не для всех доступных людей, мы встречали подобных персонажей в романах и исторических книгах… Граф Монте Кристо был наркоман. Рассказывал это гостям, не скрывая… Рекомендовал так бороться со скукой и бессонницей в дальних поездках… Булгаков тоже был наркоман. Его рассказ «Морфий». Его «Мастер и Маргарита», где герой на луну не может уснуть, доставая шприц и ампулу с жёлтым раствором… Шерлок Холмс. Эдгар По. Галифэ. Саша Аптекарь. Владимир Высоцкий. Другие… Перепутались реальные люди и герои из книг. Всё вместе это создавало ауру из загадочного притяжения и желания преодолеть все запреты.
Саша Шульц читал на память стихи:

Вечер – в темя резиновой палкой –
День меня без остатка догрыз.
Над заплёванной грязной локалкой
Недоеденной зэковской пайкой
Шмат луны философски завис.

Он смиренно покорному учит,
Примиряет сердца и умы,
Но царапают душу, но мучат
Звёзды в небе, подобно колючкам,
На заборе гигантской тюрьмы.

С жёсткой нары – единственной тверди –
Устремляю в бездонное взгляд…
Но и там – цвета жертвенной меди –
Два наручника строгих Медведиц
На запястьях вселенной горят.

Неужели свобода лишь снится?
И сулит мне лишь вечный покой?
А холодных закатов ресницы,
Как решёток железные спицы –
Только грань между светом и тьмой?

Не смиряется дух с неизбежным,
Мысль мою не дано заточить –
Не случайно сияньем надежды
Млечный Путь устремляет в безбрежность
Указующе яркую нить.

Не случайно томится от боли
Дух, стеснённый в горячей крови,
И бунтует! И рвётся на волю!
С этой каторжной, горькой юдоли –
К искупительной, вечной Любви…

В минуты чтения Шульц просветлялся лицом. Ничего подобного мы с пацанами нигде не видели и не слышали… В школе мы учили другие стихи. Слушая эти, мы проникались невольным восторгом и загадочным желанием вникнуть… понять… приобщиться…
Саша Шульц был бледным худым человеком. Как из потустороннего мира. Приходил к нам во двор, когда было темно. Мы сидели с ним по ночам. Пацанов загоняли домой, и мы оставались вдвоём. Меня не загоняли. То ли доверяли, то ли никому был не нужен… Шульц читал мне стихи и рассказывал жизнь… Он был втрое старше меня, но мы были на «ты». Шульц любил меня. Я его тоже. Сам не знаю, за что… Нам было уютно вдвоём. Мы сидели и смотрели на звёзды.
– Семён, не давай себя обезличить. В зоне, когда хотят обесчестить, бьют по лицу. Для бродяги это конец. Его перестают уважать. Он теряет имя и авторитет. Это не бывает случайно.
У Мориса Дрюона я позже прочёл, что королю лучше отрубить голову, чем ударить его по лицу. По лицу… За лицом кроется личность… Непостижимая тайна, на которую не может замахнуться ребёнок. Пока в ребёнке не нарушен духовный закон, заложенный свыше, он не может бить по лицу. Я долго не мог бить других детей по лицу. И никто не может. Пока не перерастёт. Когда перерастёшь, тогда можешь.
– Оскорбление смывается кровью. Своей или чужой. Но лучше этого не допускать. Жить нужно так, чтобы тебя уважали.
Вот откуда взялись дуэли. Лицо. Удар по лицу. Пощёчина или плевок. Оскорбление, которое смывается кровью…
И вот почему нам легко бить в лицо негодяя. Человека, потерявшего перед нами лицо. Подлеца. Без лица.
Шульц подарил мне нож. Продал за копейку. Так было надо. Выкидной. Лезвие выплывало бесшумно. Нож был красивый и крепкий. Ручка, с вырезом для пальцев, отделана была серебром, с набалдашником из стальных черепов на торцах с обеих сторон. Нанося им удар, можно было перебить височную кость, лишь потом выбросив лезвие, если этого мало. Лезвие было в виде обоюдоострого ребристого жала. Он был мне надёжным другом потом много лет. Иногда единственным на всём белом свете. Никогда не подводил. Я его тоже.
Шульца потом забрали. Я не сразу узнал. Говорили, что у него в саду откопали скелет. Он кого-то убил и там закопал. Прошло много лет, и вот – откопали. Что-то случилось … Может раскаялся сам? Я не знаю. И не знает никто. Шульц жил один в своём доме. Был нелюдим и гостей не водил… Странная личность. И судьба тоже странная. Я его больше не видел. Так и прошёл сквозь жизнь человек. Остался лишь нож и тетрадка стихов, которую он когда-то мне подарил…
Так звезда, расчертив надвое небо, падает за горизонт… Как там у него? «Как холодных решёток ресницы – только грань между светом и тьмой…»
Мы всё-таки стали похожими. А может и были всегда. Но узнал я об этом не скоро…
Я укололся первый раз, когда поступил в институт. До этого курили план и глотали таблетки.
Моя мама так и не сумела простить Стебакова – Витьку Стёбика, моего школьного друга, который мне сделал первый укол. Я не знаю… Думаю, первый укол был сделан задолго до этого – когда я пронзил отравленным духом свою порочную душу… Пронзил душу пьянящим духом порока… Пронзил, когда первый раз восхитился. Пронзил, когда первый раз захотел. Тогда и пронзил. А укол в руку – лишь запоздалое его проявленье…
Состояние счастья было недолгим. Но было. Тогда всех нас укрыло единой волной… Весь район, город, страну… Хоть по советским законам это долго не признавалось. Типа, как «В СССР секса нет» – как сказала одна советская строгая дама в программе Любимова «Взгляд». Ответила так на вопрос американцев во время телемоста. Все долго смеялись тогда… Эта фраза потом стала расхожей. Как образчик клише, которыми пичкали всех. Так и по отношению к наркомании. Мы тогда целыми толпами ходили шатаясь… втыкали на лавках… нас будили в кинотеатрах после кино… нас на дороге готовых объезжали машины… Когда нас забирали в милицию, то отпускали, не зная, что с нами делать. В крайнем случае – ложили на дурку. С диагнозом «интоксикация». Слово «наркомания» тогда избегали. Лечили, как алкоголиков, т.е. никак. Держали неделю-другую под капельницами и отпускали. Потом стало жёстче. В психо-неврологических диспансерах наркоманов превратили в подопытных кроликов. Закалывали, как шизофреников, тяжёлыми нейролептиками – галоперидолом и можептилом – от которых некоторые так и не смогли отойти… Другими словами – карали. Сейчас много фильмов об этом. Но правдивого – ни одного. Это – отдельная тема. Когда-нибудь расскажу.
А люди думали – пьяные. В нашем дворе так думали бабушки. А мы с пацанами все до единого сели на опий… Поверх уколов пачками пили таблетки – транквилизаторы и барбитураты. Было весело и бесшабашно. Мир казался праздником созданным лишь для тебя, для твоих друзей и для кайфа… Пока первый раз не попробовал бросить. Тут всё и вскрылось. Мне все говорили, за месяц, мол, не присядешь. Хотел побаловаться остаток лета и бросить. Присел. Не на шутку. Во время ломок от боли кричала каждая клетка. Это был ужас. Изменилось сознание. Потом долго длилось состоянье несчастья. Это-то и спасло. Отсутствие самообмана. Я никогда себя не обманывал насчёт ситуации, в какую попал. Считал себя реально больным, которому необходимы уколы. Как диабетику. Или какому-то хронику… Так и жил двадцать лет. С перерывами на психушки и зоны. Стоит сказать, что моя личность была, хоть и подавлена, но до конца не истребилась. Именно этим честным признанием собственной болезни. Я закончил институт на «отлично». Меня оставляли на кафедре преподавать математику. Но я отказался. Чувствовал, что меня в конце концов разоблачат. И в своём институте избегал насколько возможно позора. Люди меня до сих пор помнят прежним. Горько усмехнулся: «Эх, если бы они только знали…»
Покупок у барыг я избегал. Ездил за маком и сам его потом перерабатывал на ацетоморфин – это особым образом обработанный опий. Он был не слабей героина. Это я позже узнал, когда появилась возможность сравнить.
Утром – укол. Вечером – тоже укол. И приготовление дозы на утро. Так длилось годами…
Конечно же, я рисковал. Ездить за маком становилось с каждым годом сложнее. Тяжелее было доставать и таблетки. Чаще приходилось «светиться». Пришлось знакомиться с барыгами на районе. Тогда они все постепенно становились осведомителями. Или садились в тюрьму. Закон уже был. Безнаказанно можно было купить наркотик только у тех продавцов, кто работал «под крышей». Это означало, что все точки продаж контролировали милиционеры. Покупателей не трогали, но ставили на негласный учёт. Милиция хорошо умела вести это дело. Тут всплывали и квартирные кражи, и сорванные с женщин цепочки, и магнитолы из автомобилей… У несанкционированных продавцов отбирали товар и отдавали на продажу своим. Таким образом, было всё централизовано и приносило немалые деньги. Плюс всю оперативную информацию по району. Менты могли свернуть всю торговлю за час, но по понятным причинам не закрывали… О моральных принципах никто и не думал. Менты ассимилировались с преступным миром. Это страшная многоголовая гидра. Она ещё даст свои всходы…
Как-то читал американский рассказ о том, как попали в зависимость от наркомафии парень и девушка. Они любили друг друга. Он был наркоман. Сам бывший коммандос – спецназ. Сильно страдал и пытался освободиться от подавлявшего волю недуга. Мафия заставляла его работать на них. Он был и курьер, и киллер, и распространитель… делал всё, что ему поручали. Ненавидя за это себя. Девушка, мучаясь от его бессильных попыток, пришла к главарю наркомафии и наивно спросила – что делать. Он сказал ей – присядь тоже на героин, а потом вам двоим будет легче всё бросить… помогая морально друг другу… Она села на дозу. Долго мучилась, но помочь не смогла… сама оказалась слабее. От этой муки она умерла – уколола смертельную дозу… Парень, сжав зубы, ушёл. Поехал к деду на ранчо. Дед – бывший вьетнамский головорез – сам прошёл через всё. Посадил парня в клетку и поливал водой из ведра. Тот грыз деревянные прутья, выл, бился в конвульсиях, терял сознание, но… не умер, а победил. Освободился от героина. Сказал деду спасибо и уехал мстить банде наркоторговцев. Для этого пришёл к главарю другой банды – злейшему врагу главаря первой банды и попросился на службу. Тот его спросил – что ты делать умеешь? Парень ответил – я победил героин. Главарь его взял. Этого хватило с лихвой. Одного этого. Единицы из миллиона способны преодолеть эту смертную страсть. Главарь это знал. И сразу оценил по достоинству. Парень действительно оказался достойным – всем отомстил, всех убил и проучил – как это бывает в американском рассказе. Рассказ кончился, а осадок остался. Осталось понимание самого главного: кто сумел избавиться от героина, тот сможет всё.
Забегая вперёд, скажу, что я тоже смог. Победил героин, а потом и всё остальное. Но помог мне не дед из ранчо, а Бог.
Впереди ещё было горнилище ада. Но – обо всём по порядку…
Много ещё чего случилось потом.
А пока это была только путёвка.
Ещё я понял тогда, о чём скорбит блюз…

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
СТОКГОЛЬМСКИЙ СИНДРОМ
В казино самое страшное – выиграть. Вся хитрость уловки состоит в том, что лишь прикормив жертву первым халявным кушём, можно её заманить. Чтобы потом за всё обыграть. Этим принципом пользуются все казино – дают выиграть. Этот выигрыш заложен в проекте. Если жертву не прикормишь – уйдёт. Если выиграет – будет и дальше играть. Даже сквозь страх проиграть. В этом – вся суть. Так кролик ползёт в пасть к удаву. Хоть от ужаса и верещит, но, ведомый гипнозом, – ползёт. Гипноз этот – выигрыш. Надежда на следующий выигрыш. Может огромный. Может – джек-пот. Ведь так тоже бывает! Хоть ум и противится в страхе, кролик ползёт. Человек, утратив рассудок, опьянённый азартом, ставит и ставит на кон, увязая всё глубже… Веря, что вот! Сейчас повезёт!
Этот эффект был рассчитан давно. Его автор – дьявол. Ставка – на первый пленяющий опыт. И это не только в игре. Так вводит в транс первая затяжка гашиша, ввергает в неземное блаженство первый укол героина, расслабляет и радует первый глоток алкоголя, пусть даже и пива… Потом будет тьма. Но это потом… А первый опыт – удачный. И хочется снова…
Вот, если бы не было первого кайфа, первого выигрыша, первой победы, то и жертву бы удержать было нечем. Ну, обжёгся раз-другой и ушёл… А так манит и манит… в надежде всё повторить. Опять испытать первый кайф. Успеть догнать, наверстать… проиграв, вернуть хотя бы свои. Человек в это верит. Ведь ТАК уже было однажды!
Это – во всём. Говорят – везёт новичкам. А оно и правда везёт. Вот только кто везёт и куда… Задуматься бы и… остановиться. Но никто этого сделать не в силах.
Прививку делает Бог. Вечный врач человеческих бед и недугов. Эта прививка – проигрыш. Ожог. Чем человек азартней, тем эта прививка больнее. У меня было две – одна за другой.
В советское время была достаточно распространена лотерея «Спринт». Что означало – здесь и сейчас. Покрутили барабан, достали билет, а там – ррраз! – пять рублей. А может и сто. Как повезёт. И деньги сразу. На месте. Билет стоит рубль. Вот и считай…
Я подошёл к барабану среди других игроков, которых собралась толпа. Вначале глазел, не играя… Тот выиграл… тот… тот, ушёл матюкаясь – продулся… Чтож – и это бывает. Я решил выиграть. Как раз в институте дали стипендию за лето. За три месяца сразу. Сто двадцать советских рублей. Это были немалые деньги. Можно было купить хороший костюм да ещё и туфли в придачу. Столько стоило золотое кольцо.
Я сразу выиграл. Десять рублей. Вот как бывает! Потом брал билеты снова и снова… то пустой, то право на повторный билет… то пять рублей… Денежки таяли… Рваные билеты уже не попадали в коробку – валялись вокруг на асфальте. Я играл! Мужики, щурясь, смотрели. Грек-лотерейщик, похоже, такое видал, и не раз… Был непроницаем… Всё крутил и крутил барабан… Открывая окошко – бери. Я продулся. До нитки. До последней копейки. Пятака на метро не осталось… Собрал последнюю мелочь и купил последний билет. И продулся… А по-настоящему проиграл тогда – когда сразу выиграл.
Шёл долго пешком. Машинально. Не разбирая дороги… не видя машин… Была пустота.
Это была мне прививка от Бога.
Так отец Фёдор из «Двенадцати стульев» шёл с топором, ошалело вращая глазами… разрубив гарнитур, в котором не было клада. Гарнитур генеральши Поповой. Не тот гарнитур…
Ему хотелось халявы. Продулся за всё. Так, похоже, и мне. Захотелось ещё, когда выиграл первые десять рублей. Если вникнуть – всё честно.
Наверное поэтому, аферистам и предусмотрен маленький срок. Жертвами афёры, как правило, становятся сами любители лёгкой наживы… А на таких и расставлены все в мире силки – бесплатный сыр в мышеловке или червяк на крючке.
Остальные люди работают. И заработанным не разбрасываются. Тяжела трудовая копейка. Её вряд ли поставишь на кон. При условии, что раньше не выиграл. Кто выиграл – тот как бы ранен. Он будет помнить об этом. И опять захочет рискнуть. Поставить на кон саму жизнь, если кончились деньги. Веря в то, что опять повезёт: ведь тогда ж повезло! Повезло… Как поёт «Крематорий»: «А бездарный крупье бросил кости в камин… выдал мне смокинг и пистолет… у дверей меня ждал катафалк… и чёрные люди в ливреях…»
Серёга Мадьяр перевёлся к нам в институт из Будапешта. На один со мной факультет. На курс старше. Мадьяр – это прозвище. Фамилия у него была необычная – Епрынцев, прямо так – через «ы». Наверное, он никогда не встречал однофамильцев. Мы стали друзьями. Он был олицетворением хиппи – патлатый, в джинсах, затёртых до дыр, и казаках – сапогах со скошенными каблуками – прямо техасский рейнджер какой-то. Венгрия была хоть и соцстрана, а всё-таки Запад. Его за причёску не трогали – папа был генерал в Будапеште. И все это знали. С ним в коридоре, улыбаясь, здоровался строгий декан Малоок. Серёга был большеротый и безобразно губатый – как Стив Тайлер из «Аэросмита» – это делало его особенно неотразимым. Настоящий американец!
Мадьяр жил на съёмной квартире. Мы играли там на гитарах и в преферанс. Гитарист он был никудышный, а преферансист – неплохой. Серёга был, как и я – наркоман. А значит – свой в доску. Это сближало. Играли на деньги. Пацанов подтягивали из горного и пединститута. Они уходили пустые. Но приходили ещё. Выигрыш-проигрыш колебался от трёх рублей – до десяти. У студентов не было денег. Да никто и не ставил цель никого обыграть. Это был скорее клуб интересов. Нам всем было в кайф. А проигрыш – плата за членство. Так получалось. Деньги потом всё равно тратили вместе.
Вова Козлик приходил выиграть. Не пил, много курил, просчитывал каждый ход… Если мы с Мадьяром и Саня Дупа с Толиком Гансом играли на пару, то Козлик играл строго сам на себя. Садил всех на мизерах и подкидывал вгору на девятерных, сам, пасуя, провоцировал остальных на игру. И обыгрывал. Одно из классических правил преферанса гласит «кто не рискует, тот не проигрывает». Вова никогда не проигрывал. Если не было карты, уходил «за свой» и сводил на ничью. Но чаще выигрывал. Потом кропотливо пересчитывал деньги и уходил. Мы вломили ему. Зацепился пьяный Мадьяр и начал рассказывать, что раньше у гусар было дурным тоном выигрывать в карты. Таких не уважали. И держали за скряг. А, если не дай Бог! уличали в шулерстве – давали пощёчину и сразу – к барьеру. Вова не понимал. Он мыслил другими категориями, был рачительный и бережливый. Мадьяр достал бутылку шампанского и как бы случайно окатил Вову Козлика с головы до ног, остальное разлив в подставленные нами бокалы. Козлику не хватило. Мадьяр глубокомысленно произнёс «кто не рискует, тот не пьёт шампанское». Это тоже было одно из тех самых шестидесяти четырёх классических правил, которые написаны на старых офицерских пулях для преферанса. У нас такая была. Наверное, ещё от Серёгиного отца – генерала. Вова не обиделся даже. Это задело ещё. Почему? Наверное потому, что мы были живые. А он – «премудрый пескарь». Мадьяр хулиган и, конечно же, трижды неправ. Метнул в Вову бокал, ну а мы поддержали. Пинками выбили вон, кинув вслед ему куртку и шапку. Я думал «Козлик» - кликуха. Оказалось – фамилия. Будущий преподаватель из пединститута. Школьники таким делали тёмную. Фамилия тоже что-то да значит. Видно, не один он такой был в роду. Ну да Бог с ним.
Саня Дупа приносил промедол. Покупал у знакомых врачей психбольницы. Тогда это было доступно. Деньги мы отдавали. Таблетки растворяли в воде и кололи. Кайф был улётный. Промедол – заменитель морфина. Но ничуть не слабее, если делать концентрацию крепче. Мы сидели, устремив глаза вдаль и слушали рок… Эти рок-гимны тоже были написаны под героином. Мы знали это из заглушенных программ Би-Би-Си от всезнающего ведущего Севы Новгородцева из Вашингтона. Его знал весь Союз. Мы слушали его программы на коротких волнах на «Ригонде». В пробивавшихся сквозь помехи и шум отрывках из слов, мы искали ответы на наши вопросы. Тогда думали, что находили…
Моя фарцовка свернулась. Было и ездить далековато, и рынка сбыта не стало. В этом городе всё обстояло иначе. Желдора не было. А тот рынок, что был, опекался совсем другими людьми и сориентирован был по-другому. В городе много было иностранных студентов. Они жались поближе к общагам и жили своей внутренней жизнью. В основном это были соцстраны. Вьетнамцы, монголы, индийцы и негры. Они тогда ещё не вели себя нагло. Редко встретишь мулата с нашей девчонкой. Таких подруг презирали. А мулата зарезать могли. Кроме шуток. Хоть и не было тогда раскрученного показного патриотизма, но насчёт «своих» было строго. Своих ребят и ещё больше девчонок. Иностранцы жались друг к дружке. А жвачки, помады и сигареты у них можно было купить прямо в общаге. Вот и не было смысла мне их от поляков возить. С деньгами стало уныло. Выручал Серёга Мадьяр. Ему мама ежемесячно слала посылки. Это были в основном венгерские джинсы. Хорошие джинсы. Трущиеся. Не хуже американских. Да и мало кто их тогда отличал. Фирмы «Траппер». Мы их задвигали по двести. Чтобы быстрей уходили. Отдавали сутенёру Володе – рыжему парню в большущих квадратных очках. Он ходил в туфлях на пятнадцатисантиметровых платформах, сиреневых джинсах и в оранжевой в пальмах рубахе. Его, как светофор – было видно издалека. К нему вели все дорожки. И подругу снять на ночь. И джинсы продать. И наркотик купить. Парень был неплохой. Мы с Мадьяром с ним подружились. Часто вместе сидели в «Норе» - так назывался популярный в городе бар. Он был в подвале. Туда вела глубокая спиральная лестница. Все стены в искрящихся флюоритах. Это такой отделочный камень, преломляющий свет. Спускаться было как в подземелье – и интересно, и страшно. Там было всё. Весь комплекс увеселений – и музыка, и площадка для танцев, и крутые девки на выбор, и наркотики из-под полы, и иностранные шмотки… Мы с Мадьяром там были завсегдатаи. Володя тоже часто бывал. Но не сидел, как мы, а скорей – по работе. Всех знал, и все его знали. Ну и улаживал всё. Всё вокруг него работало и шевелилось. Это были и билеты в театр на дефицитный спектакль – представьте – тогда это было. И номер в гостинице на ночь. И часы «Ориент» последней модели. И красивых девчонок за стол. Он мог всё. С ним в паре работал бармен Вадик Шериф. И какие-то люди в костюмах, которые приходили и уходили, ни с кем не общаясь…
Мадьяр снял Людку Кассету. Она была из Находки. Говорили, что их с мамой оттуда принудительно выселили за проституцию. Я не знал, бывает ли так… но вникать не хотел – наплевать. Главное, что Людка была красивая стройная девка. С ней было легко. Она знала толк в шмотках, рок-музыке и иностранцах. Могла поддержать разговор и хорошо одевалась. А танцевала – вообще… Глядя – сразу проникаешься страстью… Змеиная грация и качание в такт… Все парни глазели. А она была с нами – завидуйте, люди! С нами приходила и уходила. Иногда жила у Мадьяра. Иногда – мы у неё. К ней нужно было ехать через весь город. Брали такси и добирались… Жила на окраине в новом микрорайоне. В уютной двухкомнатной квартире с мамой. Мамы никогда не было дома. У неё был сожитель двадцати восьми лет, а ей – сорок два. Он носил бороду, чтобы выглядеть старше. Но она была такой моложавой, что разницы в возрасте не замечалось. Жила у него. Ну, а мы зависали у Людки. Не знаю, допустимо ли это, но она захотела меня. И – соблазнила… А я соблазнился. Говорила, что любит. Трудно было мне ей с её прошлым поверить. Но я верил… и верю сейчас. Проститутки потом часто влюблялись в меня. По-настоящему…. Может быть потому, что я их тоже любил. Нас что-то сближало. Мы имели в избытке любовь. И этим были похожи. Только вектор был разный – они щедро дарили, я умел быть внимательным и благодарным. При том, что это – внутри… Может именно поэтому Кассета и предпочла меня Мадьяру. Он был шумный и пёстрый, я глубокий и тайный. Читал на память стихи и играл на гитаре. Умел слушать и говорить… Это и привлекало. Мадьяр был классный пацан. Когда о нас с Людкой узнал – не обиделся. Мы и дальше тусили той же толпой. Только теперь она была не с ним, а со мной. У них это было всё не всерьёз. С Мадьяром теперь была Светка. Красивая умная девка, студентка университета – филфак. Западала на иностранцев. Мадьяр, как явление, было именно то, что ей нужно. Так и дружили…
Пришло лето. Мы с Мадьяром рванули на море. Поехали в Крым. Мой отец сделал путёвки в пансионат. Тогда это было не просто. Ютиться по беспорядочным крымским халупам с удобствами во дворе нам не улыбалось. А так – всё было вместе – и море, и столовая, и корпуса, и летний кинотеатр, а главное – люди. Там не было скучно. Молодёжь была отовсюду. Прозвища давали друг другу по городам. У нас в компании были Вадик Москва, Паша Ростов и Олег Воркута. Маринка Одесса и Ленка Литва. И ещё много кто. Так и дружили... Нас с Мадьяром пансионатский распорядок не волновал – продукты покупали на рынке, а с ребятами встречались на пляже и по вечерам. Режим дня у нас с ними был разный. Наше утро начиналось с укола. Я прямо в номере делал ватные шарики и, пропитывая их спиртом, поджигал на тарелке. Огонька хватало, чтобы закипятить воду в черпаке из нержавейки. Опий у нас был на бинтах. Отваривали их, сушили осадок на огне и, размывая водой, выбирали в шприцы через вату. Этого хватало нам на день. И не было плотной привязкой. Вечером мы пили вместе со всеми вино и катались на прогулочных катерах. Никто ничего и заподозрить не мог. Чем сильнее привыкаешь к наркотику, тем несовместимее алкоголь. Постепенно пить спиртное не можешь вообще. Но мы пили тогда. Прекрасные крымские вина. А это значит – было всё не так уж и плохо… Время шло… Оставалась неделя путёвки, а у нас кончились деньги. У Мадьяра было три пары джинсов. Решили двое продать. Пошли на базар, стали искать покупателей… Нам привели какого-то дядьку – назвался Витьком. Сказал, что джинсы подходят и он готов их купить, но у него нет с собой денег. Договорились встретиться в парке у бара «Пещера», где он и заберёт обе пары. Пришли вовремя. Ждём… Бар был закрыт на обед. Сели на пеньки вокруг столов из пеньков. Это был такой лесной антураж. Подошёл парень в очках, спросил, работает ли бар, мы сказали – закрыт. Он присел рядом. Представился – Валерой зовут. Достал карты – перекинемся что ли? Я никогда не играл в короткие игры. Они были, хоть и примитивные, но опасные. Там вместо ума нужна была ловкость рук. Мы с друзьями в преферанс играли по-честному. Хотя был вариант махлевать, никогда к этому не прибегали. Я и так после двух-трёх ходов знал все карты, даже при игре в закрытую – стоя. Считал хорошо. А тут предлагают такое… Ладно, всё равно сидим ждём – раздавай… Решили играть в дурака. Тут ещё подходит мужик. Весь солидный такой, бакенбарды седые, очки в позолоте, часы «Ориент», золотая цепочка… Представился тоже – Армен. Вот оно что – армянин… ну да – эти любят всё напоказ дорогое… Присел к нам – раздали и на него… Приходит Витёк, а мы играем вовсю… Он говорит:
– Подождите. Я вас сейчас научу. Новая игра – картлото. И подмигивает мне, незаметно кивая головой на Армена… Я тоже незаметно кивнул.
Армен:
– Я вообще не картёжник – вон даже в дурака ни разу не выиграл.
– Всё просто. Сдаём по две карты. Старшая карта семёрка – двенадцать очков, туз – одиннадцать, десятка – десять и дальше, как в буру: валет – два, дама – три… Потолок – две семёрки – двадцать четыре. Понятно?
– Тогда играем. Я раздаю – вы смотрите и запоминайте.
Прогнали с десяток кругов. Без денежной ставки нельзя – теряется смысл. Каждый или падает и выбывает из круга, или двигает дальше монетку, но больше той, что двинули на тебя – по нарастающей. Начали с двух копеек. Чисто символически. Прогнали пару кругов. Догнали до пятнадцати копеек. У Армена не было мелочи, он двинул рубль, дальше – по кругу… Я так понял, что на двух картах даже пятнадцать очков – немалые цифры. Притом карты должны быть не обязательно в масть – просто по старшинству. Игроки ходят дальше – двигают деньги друг на друга по кругу, пока все не упадут и останется двое. Эти двое потом могут свериться между собой. У кого больше – выиграл. Нам с Мадьяром везло… Армен потел, вытирая лысину носовым платком и нервно куря сигарету… У него в нагрудном кармане была пачка денег – с неё и метал… Пачка стала заметно худеть, а у нас с Витьком и Мадьяром – пополняться… У меня пару раз выпал туз. Туз с любой картой – практически выигрыш. Семнадцать – прилично, двадцать два – почти не бывает… Открываю карты, смотрю – туз с семёркой. У меня – двадцать три! Больше может быть только две семёрки. Но это почти невероятно. Ведь из тридцати шести карт в игре участвует – восемь. Остальные карты в колоде. Там – и тузы, и семёрки…

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ПОЛЬСКИЙ ГАМБИТ


Нетерпение – источник скорбей человеческих. Не причина всех бед – источник скорбей. Мудрый к горю относится честно: было счастье, наступило несчастье – всё честно… Нетерпеливый – бунтует. Но прижатый обстоятельствами – терпит. Насильственное терпение порождает уныние. Уныние – терпение без смирения. Вынужденное терпение. Порождающее огнь изнутри… Пустоту…
Уныние – одно из самых тяжёлых человеческих переживаний. Кто-то думает – боль, кто-то думает – скорбь, кто-то – потеря близких людей… Но это не так. Все трагедии находятся в динамике. В действии. Человек, пусть даже страдая, куда-то стремится, что-то делает, движется… Пока не наступит тупик. Тебя рвёт изнутри, оставляя на месте. Мука смерти вне смерти. Когда смерть – избавленье. Петля… Шаг с крыши… Укол… Апогей уныния – самоубийство. Убийство человека руками самого человека. Никакой другой грех не имеет таких вопиющих последствий… Уныние жжёт, как огонь. Но выхода нет. Так, похоже, - в аду… В пустоте – томится душа... Безысходность могилы. Крик без звука корёжит лицо... Но не слышит никто. Уж лучше пусть боль. Уж лучше пусть скорбь. Уж лучше пусть – самая злейшая драка. Но только не это. Пустота пожирает душу томящей тоской. Вне времени и вне надежды… И понятными становятся страшные слова Писания об аде «стоны, плач и скрежет зубовный… и томление духа…» Вот что такое уныние. Причина всех самых диких страстей. Устав от уныния, человек хочет напиться, подраться, пусть даже быть избитым, лишь бы вырваться из этого небытия…
Как-то прочёл в одном детективе, что человек совершил преступление, чтобы ему уделили внимание хоть полицейские. Лишь бы не постылый тупик. В котором человек всегда одинок. Тогда не понял всего… Подумал – до чего же с жиру бесятся в буржуазном обществе люди…. У нас всё не так. У нас совершают преступления из-за нужды. А там – подишь ты – со скуки… Позже понял – и у нас – не всегда от нужды. Часто – из-за тоски. Совершая зло ради зла… Лишь бы – не пустота…
Сейчас врачи это называют депрессией: «Подросток в состоянии депрессии выбросился из окна…»
Раньше это называли хандрой. От хандры господа ссорились и шли на дуэли. Такой себе Аглицкий сплин… Очень модный в XIX веке.
Моё уныние было древним, как мир. Соткано в изнанке мира духовного – из тревоги и неопределённости. И наброшено сетью на душу. С тех пор душа рвалась наружу… Оно пронзало меня тепловозным гудком, маня в беспредельность пространства. Где-то там кипела взрослая жизнь, шли комсомольские стройки, отправлялись в моря корабли… А я лежал в уютной постели у бабушки Гаши и томился длиннейшим путём, который ещё предстояло пройти… Чтобы стать взрослым, сильным, умелым… Чтобы жизнь началась. И хотелось всё это ускорить… И от невозможности этого сделать, острее чувствовалась никчемность происходящего… И хотелось как-то эту жизнь скоротать… Убить время что ли. Но как? Как заставить себя заниматься чем-то в пути, понимая, что это – лишь путь? Путь не в движении, а в ожидании. Всё главное – далеко впереди. Это легло печатью тоски на всю мою жизнь. Отбывание постылого настоящего в ожидании лучшего будущего. Чем не тюрьма? Рваться из неё и считалось авантюризмом. Находя, таких же, как сам, заключённых в тоску, склонных к побегу… Иногда – в виде риска. Иногда – в виде веселья… Толпой было легче. Так во все времена создавались шайки повес. Удальцов, прожигающих жизнь. Весёлых задир. Дуэлянтов. Они не хотели жить далекую жизнь… Они хотели сегодня. Сейчас. И жили сегодня.
Мы с Мадьяром вернулись из Крыма. Без денег. Не добыв до конца путёвки несколько дней… Нужно было жить дальше. Нет, всё необходимое для жизни и учёбы у меня было. Родители обеспечивали сполна. Но этого было мало. Нужен был экстрим, драйв, веселье… На это всё нужны были деньги. Иначе, казалось, было и жить ни к чему. Решил ехать во Львов. Но на этот раз не для фарцовки. Решил кинуть поляков. Город Львов был город торговый и такое там не практиковалось. Зато очень практиковалось у нас. Мы с Крысами на Желдоре перекидали немало. Чаще всего моряков, пришедших из рейса. Они почему-то думали, что у нас играют по-честному. Нет, друзья, здесь по-честному уже давно не играют. А, может быть, и никогда не играли. Просто вам до этого честные попадались. Которые смиренно втридорога переплачивали – всем хотелось ходить в фирменных шмотках. Мы кидали и через такси, и через проходняк и через налёт в подворотне. Всё зависело от ситуации и от людей, с кем приходилось работать. Алик Крыса был дерзкий и не любил рассусоливать. Если видел, что человек безнадёжно залётный, просто заманивал его в подворотню и грабил. Если куш был приличный да ещё человек недоверчивый – приходилось хороводить через проходняк. Смотрели товар, приценялись и ехали вместе с продавцом «за деньгами». Затем у человека брали сумку с товаром и, оставляя его ждать в такси, заходили в подъезд, обещая вынести деньги. С продавцом в такси оставался Серёга Охота, крепкий парень, мастер спорта по боксу, который не был, как Алик, речист, но своё дело знал круто и исполнял безапелляционно. За это и получал хорошую долю. Когда Алик или Толик Крыса уходили с товаром в подъезд, Серёга продолжал простодушно беседовать с продавцом, пока терпение того не иссякало. Потом вместе шли в подъезд «посмотреть», хотя подъезд был сквозной и никого там давно уже не было. Дальше Охота включал дурака типа «а ты его знаешь?» Человек терял дар речи и широко раскрывал от изумленья глаза… Дальше бывало по-разному. Или набрасывался на Охоту с кулаками, тут же получая жёсткий отпор, или пытался схватить таксиста, чтобы хоть что-то узнать, но такси уезжало… В милицию идти тоже нельзя – такая торговля была незаконна. Человек долго растерянно в шоке стоял, а потом уходил… Неприятно, конечно, но, если вдуматься – всё неслучайно. Обманутый человек сумку с заграничным товаром тоже не на заводе ведь заработал – или взялся перепродать, или привезенным из загранки подарком решил с пользой распорядиться…
Я ехал во Львов… Денег было мало, но для моей затеи хватало. Когда-то давно, в один из приездов, у Нельки дома была перенаселёнка, и она нас с Ильёй разместила у подружки – Ленки Сороки. Ленка жила через пару кварталов в большой коммунальной квартире. С тех пор мы у неё оставались не раз. У Ленки было две комнаты. В одной жила сама, другую сдавала фарцам и полякам. Большая общая кухня соединялась балконом с соседним домом через дорогу. Улочки были узкие, и жители сами достраивали такие вот переходы. Такого много в Старой Европе. Через Стокгольмские улочки натянуты верёвки с бельём, в Амстердаме по переходам можно выйти аж в соседний квартал… Такие дома есть в Одессе. Такие дома есть везде, где старая застройка обросла с годами трущобами, создав причудливые лабиринты, о которых не заподозрит приезжий…
Я шёл по старинным мощённым улочкам к Ленке. Она была дома. Я договорился пожить пару дней, взял ключи и ушёл в сторону Скупки. Там возле Оперного тёрлись спекулянты – поляки. Вступил в разговор. Худой с прямой спиной парень в шляпке с завёрнутыми наружу полями и говорящая на русском девочка в джинсах.
– Пан сподни мае? Пан шкиру мае?
– Нема. Пан мае окуляры.
Я заинтересованно кивнул. Дальше в разговор вступила девочка, старательно и очень правильно выговаривая слова. Выяснилось, что мужские капли со стёклами – половинками, окрашенными в коричневый и синий, стоят двадцать пять рублей, женские квадратные – тридцать. Это были точные копии раритетных итальянских очков. Италия у нас доходила до сотки. А такие стоили ровно в два раза дороже, чем здесь: мужские – пятьдесят, женские – шестьдесят. Тема хорошая. Тем более, что сейчас было лето. Такой товар улетал нарасхват. Но у меня не было на закупку денег. Да и вообще больше не было желания заниматься фарцовкой – перерос что-ли… Понимал, что во Львов вряд ли скоро приеду. Скорее всего – никогда. Я достал деньги и купил две пары очков. Поляки при виде денег радостно засуетились. Я спросил, сколько у них пар всего. Оказалось – под двести. Я сказал, что, если сделают скидку – беру. Забираю всю партию оптом. Договорились мужские по двадцать три, женские – по двадцать восемь. Они ушли в гостиницу «Украина», решили встретиться у аптеки через пару кварталов, т.к. возле Скупки ошивались гэбэшники в штатском. Сильно не досаждали и даже были невидимы праздному взору, но не стоило их лишний раз привлекать.
Я стоял у аптеки. Поляки шли с сумкой через дорогу. Пошли через центр в сторону улицы Невской. Присели на лавочку в сквере. Они сказали, что есть девяносто мужских и восемьдесят женских очков на общую сумму 4310 рублей. Наивные люди! Столько тогда стоила «Волга». Но они ничего не боялись. Думаю, злую шутку с ними сыграла во-первых, жадность – они закупали товар на порядок дешевле, чем мне отдавали, во-вторых, прежний опыт, который притупил осторожность... Для них это был просто бизнес… ставшая привычной работа. Они больше опасались правоохранителей, чем грабителей. Так тоже бывает. Я им сказал:
– Хорошо, пошли домой за деньгами. Здесь рядом.
Зашли через браму (арку с тяжёлыми железными воротами) во двор, поднялись на третий этаж, я достал ключ, открыл входную дверь:
– Заходите.
Прошли через коридор, на стенах висели жестяные корыта и лыжи, под стеной стоял самокат… Я приложил палец к губам – мол, тихо… Поляки заговорщицки закивали. Зашли в комнату. Я закрыл дверь на ключ. Комната была Ленкиной бабушки – зелёный бархат на стульях и роскошный старинный диван с торшером у изголовья, на стене – часы с боем, на окнах – тяжёлые шторы. В углу – пианино. Обстановка была, как в музее. И создавала атмосферу достатка… Пересчитали на диване очки – всё совпало. Я сложил их в сумку и опять приложив палец к губам, кивнул глазами, мол, ждите… Обернувшись в дверях, тихо спросил:
– Кофе будете?
– Да.
Я вышел в дверь… Поляки остались сидеть. Так тоже бывает.
Это потом они, заждавшись, робко вышли за дверь и начали искать по квартире, так и не обнаружив на кухне переход в соседний квартал… Это потом пришла Ленка Сорока и устроила кипешь… Это потом бегал разъярённый Гарик Лапа, расспрашивая всех соседей… Это было потом.
А тогда, выйдя из дома напротив, я сел наугад в худой высокий трамвай с дверями в гармошку. Такси в городе было немного и садиться в них было нельзя… Можно было узнать – докуда доехал. Дребезжа и звеня, старый трамвай катил меня по запутанным улочкам Львова… Казалось – я стал его частью… Рассматривал – словно стараясь запомнить…
Больше я во Львов не поехал. Такого они не прощают. Ленка Сорока водилась с Гариком Лапой. Это был живой цыганок, ранее дважды судимый, который как раз и прикрывал барыг и от ментов, и от кидняков. Со всеми умел договориться и со всеми был в доле… Его люди тёрлись около Скупки, смотрели, чтобы всё было ровно. Я один раз с ними столкнулся, когда под кайфом растрепался армянам, что здесь к чему и почём. Армяне были типичные лохи с большими деньгами, скупали втридорога самопальные шмотки и были для барыг настоящей находкой. А я растрепался. Меня дёрнули в подворотню и чуть не прирезали. Но объяснились и разошлись по-хорошему. Позже я был осторожней. Всегда учитывал незримое присутствие этих людей. Учёл и сейчас. Поэтому ехал не на такси, а в трамвае…
Садясь на вокзале в Икарус, сдал сумку в багаж. Это была ничем не приметная серая спортивная сумка. С логотипом «Пума» на наружном кармане.
Деньги меня никогда не пьянили. Я был точно таким, каким был сутки назад, когда ехал сюда. Просто теперь была сумка… Которая ехала вместе со мной в багажном отсеке… Дело было не в деньгах, в другом. Мне не было скучно. Впереди меня ждала вполне определённая счастливая жизнь. Пусть ненадолго. А надолго ничего и не бывает. Всё в этом мире когда-то проходит… Кто-то скажет, что не в деньгах, мол, счастье. Не в деньгах. Но без денег – точно несчастье. Состояние радости прямо пропорционально наличию денег. Радость кончается вместе с деньгами. Любой может это испытать на себе… Достаточно просто честно себе в этом признаться. Это даёт ощущение силы. Ты чувствуешь себя Штирлицем, который везёт рацию через облаву. Ты точно так куришь… смело смотришь в лица другим. Ты – сильный. Ты – победитель не напоказ. Это даже главнее, чем деньги. Но деньги дают почувствовать это, не отвлекаясь на то, где взять деньги. Деньги помогают человеку оставаться собой. Побыть настоящим собой. Не суетясь и не отвлекаясь от чего-то главного в жизни…
Когда нажимаешь на спусковой крючок, происходит много работы. В патронник подаётся патрон, отходит курок, потом бьёт боёк, взрывается капсюль в патроне, зажигается порох, толкает пулю наружу, пуля летит…
Лишь потом она прошьёт цель.
Это потом мы кутили с Людкой Кассетой, я переехал к ней жить, продавали очки Вадику Шерифу в «Норе», тратили по сто рублей в день… Были по-настоящему беззаботны и, казалось, что счастливы… Она дарила мне всё, что умела, а умела Людка немало, обучалась в Находке искусству любви у японских гейш… рассказывала, как жила в Питере у Кости – сюрреалиста… мы, обкуриваясь, читали стихи… слушали музыку… ходили ночами по скверам и паркам… я позволял себе наркотики потяжелее… Утром шли на рынок, покупали самые лучшие фрукты, помидоры и мясо, мёд и творог… Людка с ароматным подносом шла ко мне на диван… Вечером сидели в «Норе»… долго ехали домой на такси… Чем не муж и жена? Потом мне пришлось за неё драться с местным спортсменом Толей Тахеном. Меня спас тогда нож, мой надёжный металлический друг, который никогда не подводит… Потом были менты… Потом было ещё много чего… Но это было потом.
А тогда был спущен курок.
И его уже было не остановить…
У рок-группы «Пикник» есть эта песня:
«Я пущенная стрела,
И нет зла в моём сердце, но
Кто-то должен будет упасть…
Кто-то должен будет упасть…
Кто-то должен будет упасть…
Всё равно…»
Это лучший свинг, который я когда-либо слышал.

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ПОСВЯЩЁННЫЙ
Многие говорят о духовности. Но мало кто понимает – о чём. Договорились до того, что уже и культуру причисляют к духовности. Хотя это – душевность. Облечённая в красивые формы. Духовность – иное… Это – как цвет. Есть белый, есть чёрный, а картина пишется в чёрно-белых тонах.
Духовность бывает разная. Бывает божественная. Бывает сатанинская. Человек автономен. Он находится посередине. Энергии влияют на него с обеих сторон. Склоняют его к тому или иному решению. Но выбор делает личность. В независимость этого выбора вмешаться не может никто. Личность изначально свободна. Именно – освобождённостью выбора. Но влиять на этот выбор могут обе духовные силы. Исходя из этого была создана философская концепция дуализма. Очень ярко описана в учении Дао де Дзинь. Двуединство начал и вечная борьба противоположностей. В круге изображены две силы в виде двух вытесняющих рыб. И та, и другая имеет глазок. Белая – чёрный, чёрная – белый. Это указывает на то, что ни добро, ни зло не бывает абсолютным, но содержит частичку друг друга. Всегда. Дуализм – абсолютное равенство противоположных начал. Подоплёка такая, что, если бы хоть одной из сторон было больше, то она бы неизбежно поглотила другую. На первый взгляд – правда. Законы симметрии этого мира. Прикладная геометрия Вселенной. Но не мира духовного. Если бы всё было так, мы все давно бы горели в аду. Я – самый первый. Но Свет выше тьмы. Нет греха превышающего милосердие Божье. Нам бы только открыть себя этому Свету. Добровольно открыть. В этом всё дело. Дверь одна – покаяние…
Меня угораздило попасть в сатанинскую секту. На почве борьбы с наркоманией. Родители договорились. Нашли экстрасенса. По большому знакомству. Утром отец зашёл в ванную, где я мылся под душем. Я стоял, как овца. Мокрая дрожащая от озноба овца. Всё было плохо. Три дня терпел без укола. Всё болело и угнетало морально. Но – пора было ехать…
Долго ехали молча. Отец был оптимист – настоящий сталинский сокол. Он не понимал и не принимал ни слабости, ни уныния… Считал это блажью. И не знал, как со всем этим бороться. Как бороться с тем, чего нет?
Я был слабаком. Нытиком и приспособленцем… Оттого и втянулся так органично в наркотики – лежи себе и мечтай, а если что – мне плохо, я не могу… я бы и рад, но… не в силах… Полная защита от жизни. Железное алиби: меня нет в том месте, где находитесь вы. Меня нет… Это приходит не сразу. Просто очень удобно. И раз найдя эту лазейку, нырнёшь в неё снова. А потом и остаёшься там жить. Хорошо. Хлеб и книги передают из-за двери. Редко открываемой двери в реальность. Чтобы поесть… Беда наступает тогда, когда вынут наружу.
Меня везли к психиатру…
Юрий Инверович Итакаев был главным врачом психбольницы. Она хоть и считалась республиканской, была расположена в далёком забитом селе. Позже я узнал – почему. Это – как оборонный завод среди леса. В психушке тогда содержали неудобных людей. Далеко не всегда сумасшедших. Часто – с именем. Иногда – с мировым. Потому подальше и прятали – чтоб не нашли.
У Итакаева в секте была кличка «Маг». Секта называлась «Странники». Её адептом был знаменитый Талгат Нигматуллин, убитый ими в результате внутреннего конфликта на ленинградской подпольной квартире. После «Пиратов двадцатого века» все пацаны старались ему подражать. Кадр, где «Малыш» бьёт ногой Ерёму в прыжке, а тот бессильно сползает по стене, выпучив глаза и истекая кровью из носа – впечатлил целое поколение. Я тоже был из впечатлённых. Только тогда ещё многого не понимал…
Маг не стал меня гипнотизировать. Хотя ехали мы на лечебный гипноз. Он этим занимался подпольно, выдавая «на гора» хорошие результаты. Бывшие наркоманы занимались теперь карате. Тоже – наполовину подпольно. Выставив родителей за дверь, он долго смотрел мне в глаза…
– Ты же сильный. Зачем позволил сломать свою волю?
И начал длинный спокойный рассказ, который можно выразить словами песни Цоя: «Ты должен быть сильным, Иначе зачем тебе быть…» И далее – по тексту… Здесь прививался культ силы. Культ победы. В том числе – над собой. Воркующий голос вводил меня в сон… я словно видел себя древним воином, ловящим стрелу… и выпускающим изо рта дым… Этот воин был сильным. Это был я. Он – это я. Так мне казалось…
Я очнулся. Юрий Инверович молча смотрел на меня.
– Ты его видел?
– Кого?
– Его.
– Да.
– Позже я скажу тебе его имя. Не бойся его.
Я чувствовал что-то страшное и в то же время манящее. Так манит пропасть, когда в неё долго смотришь… Я стоял на краю. Стоял и смотрел. Она на меня тоже смотрела. В этой пустоте была сила. Готовая пожрать целый мир. Я понял, что смогу ей управлять. Нужно её сжать, и направленно бросить. Метнуть. Но не рукой… Этому предстояло ещё научиться…
Маг отправил меня в секцию карате. Эмгар Гамбаров имел чёрный пояс и награды от японцев за чистоту древней школы «Никарю». Все изучали Шотакан или Ки-кушин-кай карате. Гамбаров хранил чистоту Никарю. Она была ниже, почти без прыжков, с ударами в пах со шпагата… Учеников было немного. Все – только по рекомендации. Случайных здесь быть не могло. Мы занимались до изнеможения. Это не было стихийной школой, которую нам когда-то преподавал тренер после борьбы. Это было боевое карате-до. С использованием разных видов оружия. Главное было – глаза. В них была и смерть, и победа. Поэтому перед всеми поединками мира и проходит вначале дуэль взглядов. Там кроется всё.
Ребята были, как и я, наркоманы. Притом, не бывшие, а нынешние. Оказалось, что и сам Маг – наркоман. Просто здесь культивировалось господство над своими страстями, умение повелевать, преображая всю муку – в удар. Такой удар пробивал человека насквозь. Я и не знал… Так убили Брюса Ли. Его смерть до сих пор остаётся загадкой. Посвящённые – знают… Его убили, когда чёрный воин ушёл. Чин вселения чёрного воина необходим. Сам человек своей силой может сделать очень немного. Нужен дух древнего воина. Совершается ритуал… Чёрный воин входит в тебя, и ты начинаешь носить его имя. Его мало кто знает – только свои. Воин убивает твоих врагов твоими руками. Для этого нужно иметь только крепкие руки и двигаться духом – двигаться духом древнего воина, не противясь ему. Такой силе ничто живое в мире не может противостоять одной только физической силой. Здесь – сила ада. Брюс Ли начал популяризировать это, что для чёрного духа невыносимо. Он разгневался на своего двойника. И убил. Победив вместе с ним во всех поединках и убив всех врагов. Очень трудно быть в ладу с чёрным духом.
Гамбарова, к слову, тоже убили потом. Застрелили. С холодным оружием к нему было не подступиться. Это было потом… в 90-х…
Я чин вселения не проходил. Не дозрел. Что-то во мне было такое, что не допускало… скорее всего во мне была жалость… То доброе, внушённое с детства, что никогда не проходит… То, что привила мне бабушка Гаша… Любовь.
Эта любовь и хранила меня. Была лучиком света во тьме. И тьма не поглотила её. Так об этом говорится в Писании. Этот лучик был мне путеводной звездой и не давал мне пресечься. Звал к покаянию… тихо… незримо… ждал. Господь видел, что я этот лучик не угашу… вот и донёс меня в Своих ладонях аж до отчего дома… обетованной земли, где уже не будет ни слёз, ни воздыхания… Где Бог утрёт всякую слезу… и у грешника, равно, как у праведника… Если грешник покается. Бог этого ждёт всю нашу жизнь. И наша жизнь не прерывается, пока ты подаёшь сигналы, что ещё жив, что ещё горит в тебе свет… что лучик ещё не погас… Лучик Божьей Любви…
Вот какой дуализм наоборот. Если бы Бог был только справедлив, симметричен – конец нам. Бог не симметричен – Он милостив. Чтобы человек ни наделал, какие бы грехи ни совершил – покаялся – прощён. Эта вечная формула от сотворения мира. Она ещё и хранит этот мир. Пока в нём хоть где-то есть покаяние… Пока хоть кто-то открыт для Любви.
Бог нас любит и ждёт.
Осталось – дойти…
Я, хоть и не стал воином в том смысле, в каком его понимали «Странники», но много чему научился. Из нашей группы только один боец принял чин посвящения – вселения тёмного воина. Имя воина Ли. Вадик Вадиком быть перестал. Отныне его личность отвернулась от Бога. Он стал неподвластен себе. Убил свою мать. Отравил. Об этом мало кто знает. Никто ничего не нашёл да особенно и не искал… У Мага были такие лекарства, что, если бы и захотели найти – не нашли. Думаю, проверенные на живых людях не раз. Благо, психиатрическая клиника – мало кому подвластное государство. Там действуют иные законы. Там содержали узников совести – тот присутствовал в Семипалатинске при испытании вживую атомной бомбы да кое-кому рассказал… Убивать вроде не за что – это не было подстатейной изменой, пусть Родине и не изменил, но подвёл… Так ползли слухи… так знали мы о Пражской весне… О ГУЛАГЕ… Об излишествах партноменклатуры… В психушке многие были «из этих». Вот на них и оттачивал своё ремесло чёрный Маг – главный врач психбольницы Юрий Инверович Итакаев. Забегая вперёд, скажу, что он тоже погиб. Не проснулся. Здоровый сильный мужик, казалось, такому нет износа лет двести… Уснул и… конец. Говорили, что дьявол забрал его душу. Не знаю…
Вадик Кривобоков, который принял чин посвящения, выигрывал все поединки. Стал чемпионом страны. Мы с ним дружили… он был немногословен, с ним было, о чём помолчать…. Он знал и умел хранить тайну… это налагало на него отпечаток. Он был глубок. Эта глубина была ёмкой. Его молчание было заполненным. По мне это лучше пустой трескотни. Вадик любил меня и мне доверял. Видел во мне что-то, чего не видел в других… Он рассказывал странные вещи. Всё было странным в доме у Мага. Вадик снял саблю с ковра и вынул из ножен. Итакаев, когда увидел, с криком кинулся и направил её острие в открытое окно. Там тут же о столб разбилась машина.
– Слушай, - говорил ему Итакаев. Эту саблю делали много людей… Геологи добывали руду, металлурги плавили сталь, кузнецы ковали клинок, оружейники точили и закаляли, гравёры украшали резьбой, ювелиры обрамляли эфес… Они делали орудие смерти. Этой саблей воины убивали врагов, передавая её по наследству… Лучшие воины. Сабля стала тем, чем её сделали. Безжалостным орудием смерти. Живым. Её жизнь и была чьей-то смертью. Её начали использовать для посвящения в воины. Она приобрела ещё и духовную силу. Эту силу спрятали в ножны. И вдруг ты её обнажаешь!
– Ты обнажил саму смерть! И её было уже не вобрать. Можно было только перенаправить. Что я и сделал. Стань мудрым, прежде, чем прикасаться к вещам.
Мир духовный иерархичен. Три триады ангелов, определяющие их старшинство, остались таковыми и для демонов. «Начала» подчинялись «властям» и «господствам», а те – «херувимам» и «серафимам»… Это всё – чины ангелов. Часть ангелов пала вслед за сатаной. Превратилась из ангелов в демонов. Сохранив силы и иерархическую подчинённость. Равно, как и духовность. Но уже с точностью до наоборот. Из ангелов жизни превратились в демонов смерти. Но ни те, ни другие не имеют материального тела. Поэтому действуют через людей. Каждый человек подвергнут и светлым и тёмным влияниям. Но человек автономен. Он может не подчиниться. Если имеет крепкую волю. Ясный ум. И светлые чувства. Это – силы души. Их надо уметь закалять. Закалять свои духовные силы, делая их неподверженными ни для чего. Сильный человек, как бульдозер. Он инертен и движется в выбранном однажды направлении непоколебимо. Его трудно сбить с толку. Ни ангелам, ни демонам. Он – грубоматериален и туп. В этом – сила. Есть лёгкие, как пёрышки, люди… пусть даже прозрачно-святые, но не закалённые и нестойкие. Я видел не раз, как церковные служки, выросшие в среде Алтаря среди молитв и святых песнопений, в один миг становились ворами, алкоголиками и наркоманами, утратив всякую даже человеческую мораль. Не говоря уже об ангельской святости. Даже не попытавшись оказать сопротивления. Они слабы. Поэтому так происходит. «Куда ветер – туда я». Они прозрачны и легки для молитвы, но, пока не искушены горнилом греха – грош им цена. Точно также и начитавшиеся книжек «злодеи». Они сопливы и нервны, при этом попав в западню, легко отказываются от зла, каются и идут служить в церковь. По-настоящему самостоятелен сильный. Прошедший огонь, воду и медные трубы. Такой толстокожий бегемотообразный субъект бывает незлобив и мало подвержен греху, но в то же время мало склонен к молитве и вере. Он автономен. Ни вашим, ни нашим. Если его выставить на те или эти рельсы – он будет, как локомотив. За таких и сражаются бесплотные духовные силы. Им нужен сильный слуга. Ангелам – праведник, бесам – убийца. Поле брани и тех, и других – душа человека.
Можно жить нейтральным всю жизнь. И это неплохо. Но люди хотят быть сильней и ищут источники силы. О чудесах святых чудотворцев мы знаем. Меньше знаем о делах сатанистов. Они могут при этом так не называться. Могут называться «странники», «экстрасенсы», «медиумы», «целители» и «прорицатели»… могут – шаманами Вуду… могут даже – белыми магами, что само по себе – полнейший абсурд. Надо понять, что во Вселенной нейтральных духов не существует. Или – или. Если за людьми стоит духовная сила, то это или Бог, или дьявол. Люди верят тому, что видят и тому, что можно пощупать руками. Дьявол даёт своим адептам способность быть сильными. Он сам сверхчеловечески силен. И, если человек не защищён силой Божьей, он – безоружен. В основном люди не защищены. Даже те, которые занимаются боевыми искусствами. Они по-человечески сильные, но не могут противостоять людям, в силе которых есть духовная составляющая. Людям, в которых живёт тёмный воин. Наши древние витязи противостояли. У них на щитах и сердцах были кресты. Поэтому и были непобедимы. Сейчас мало кто носит крест и ещё меньше, исповедуя Христа, носит в себе силу Божью. А, если и носит крестик, то ради моды. Крестная сила – внутри. Сила Божья.
В советское время тем более мало кто верил в Бога. Вот и были не защищены. Вот и выигрывал Кривобоков Вадим все поединки. В нём жила злая сила, которой он умел управлять. А я в спарринге с ним научился его не бояться. Я научился собой управлять. Надо сказать, что наркотики были подавлены тоже. Никто из нас уже не допускал эту слабость. Мы продолжали их употреблять, но они нами уже не управляли. Мне даже нравилось, весело сжав зубы, идти что-то делать в сильнейшем абстинентном кризисе. В состоянии ломки, когда привязанные люди кричат и молят о смерти… мне стало нравиться ТАКОЕ в себе подавлять. И я стал подавлять. При этом вскрывался внутренний мир. В остром абстинентном синдроме вдруг появлялись ошеломляющие открытия, становился понятен смысл сложных формул, появлялась способность с первого раза запоминать огромный текст наизусть… Я, учась в институте, так сдавал экзамены на пятёрки. Казалось, все тайны вселенной распахнуты перед тобой, а их знание ты вдруг постигаешь. И это было действительно так. Меня оставляли преподавать в институте. На кафедре математики. Я знал иногда больше преподавателя и имел способность доходчиво всё объяснить. Это было феноменально. Никто не мог вникнуть в причину. Я не остался…
Одержимость не всегда бывает буквальной. Злой дух не всегда живёт в человеке. Бывает так, что человек ему больше, чем кто-то подвластен… Он наплывает, как туча на небо перед дождём… Эта туча до конца затянет потом. А пока дарит тебе гром и молнии. Ими даже можно иногда управлять. Особенно – в состоянии сильного стресса. Когда ты абсолютно стерилен. Недоступен ни для страха, ни для зла, ни для добра. Ты – амплитуда. В тебе – вулкан, сжатый в луч. Ты им управляешь…
Там, где я жил во время учёбы, был свой мирок. Там, как в то время везде, царили хулиганы и наркоманы, бывшие зэки. Трудно было их обойти. Тем более, когда «рыбак рыбака видит издалека». Там была своя табель о рангах. Молдован Ваня Коробей был местный бандит. Напрягал всю округу. Был весь в наколках и ходил с ножом напоказ. Он был наркоман. Когда его ломало, был способен на всё. Мог ограбить даже собственную мать. Был моральным уродом – клянчил, врал, занимал деньги и никогда их не отдавал. От него все шарахались, как от назойливой мухи. Тем не менее, он малолетками на районе повелевал. Я как-то с ним зацепился. Базар не отфильтровал. Это означает – ему грубо ответил. Он вдруг выхватил финку и приставил мне к сердцу. Под левый сосок. Мол – повтори. Я заглянул сквозь глаза в его душу. Он был трус. Я громко и отчётливо повторил всё, что сказал. И ещё назвал его проституткой. Как раз мимо шли пацаны. Остановились… Это был позорный конец Коробея. Он спрятал нож и кричит, а ты меня что имел, чтоб так говорить… Я начал смеяться… Понимая,что прикаснулся к чему-то доселе неизведанному…

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ГОПНИКИ
Бывают преступники расчетливые и организованные, а бывают – гопники. Это – как учёные и пролетариат. Мы с Вовчиком Завгородним попали под гопников. Оно и немудрено. Есть города элитные, культурные, со множеством ВУЗов и интеллигентными жителями. А есть города, которые строили зэки, да там и осели. В их семьях выросли дети, и сформировался местный менталитет. Это относится прежде всего к гигантам тяжёлой индустрии – кривбасско-донбасско-кузбасской кузницы оборонной мощи советской страны. Зэки, которые строили эти города-комбинаты тоже не были попросту зэки. Раньше это называлось «химики», а способ наказания – «стройки народного хозяйства». Почему «химики» - до сих пор не пойму. «Химию» давали за незначительные преступления. В основном это были здоровые работящие мужики. Сейчас вдруг подумал, что, возможно, и этот фактор учитывали на суде. Преступник работать не будет. Точнее – сбежит. Обычных рабочих выполнять такой каторжный труд не заставишь ни за какую зарплату. А стране нужны были рабочие руки. Стране нужно было поднимать индустрию. Вот эти самые «химики» и построили большинство наших заводов, освоили шахты, вгрызлись в карьеры и врубились в тайгу. Сейчас – это крупные промышленные центры, вполне современные, по инфраструктуре и уровню жизни не уступающие даже столицам. Но гопники в них всё же остались.
Я приехал к своему институтскому другу в такой вот горно-промышленный центр, славный недрами и металлургией. Мы шли за маком. А что ещё было делать? Это тоже – черта местного менталитета. Не знаю, что там творится в Чикаго, которое ставят в пример, когда говорят о преступности, но мы в этом точно не отставали. И я, и Вовчик были в дорогих ондатровых шапках, тогда очень престижных и называемых пыжиковыми. Пыжик – нерождённый олень с мягким мехом, из которого браконьеры делали шапки. У нас были не пыжики, но что-то похожее. Рыжие шапки. Этим было сказано всё. Мы носили такие шапки, словно короны. А для гопников – это была приманка номер один. Вёл нас Коробка Илья. В этот раз он тоже пришёл в ондатровой шапке, которая была ему явно мала. Выглядело это смешно, но мы не стали обострять на этом внимание. Коробка был двухметровый увалень с мешковатой походкой и медленной речью. Типичный образчик тогдашнего подвального наркомана. Это он нас под гоп-стоп и подвёл. Потому и в шапку чужую вырядился, чтобы с него её тоже сбили, ну, а мы по этой причине на него ничего не подумали.
Пошли коротким путём через техникум. По Коробкиной легенде – к барыге, который живёт в частном секторе. Шли втроём молча... Подмораживало от холода и подламывало от потребности в дозе. Было темно. Сквозь облака слабо светила луна, позволяя угадывать заметённую снегом дорожку… Мы завернули за угол и… каждый из нас нарвался на такой сокрушительный удар кулаком, что посыпались искры из глаз. Вовчик упал, Коробка осел, где стоял, я отлетел, но на ногах удержался… Наши шапки слетели. Я мгновенно оценил ситуацию – их было человек пять-шесть, парни были без шапок, в коротких куртках и жёстких перчатках – нас ждали. Такая себе буц-команда. Вовчик зачем-то бросился к шапке и затолкал её себе на грудь под дублёнку, получая удары ногами. Тоже – местный менталитет. Вовчик был местный. Ему шапка дороже. Предатель Коробка, уткнувшись в снег рылом, стонал. Ему, похоже, для правдоподобности тоже досталось. Оставалось надеяться на себя. Я пожалел, что нож был в чехле да ещё во внутреннем кармане дублёнки. Больше я никогда не держал его так опрометчиво труднодоступно. Нож должен быть близко. Как продолженье руки. Только тогда он полезен. Пока достанешь – могут убить. Вовчик был, конечно, герой и пытался подняться. Его метелели трое, он каким-то чудом сумел достать из-за пояса кусок троса в изоленте и пытался отбиться. Пропуская и пропуская удары… Эх! Вовчик-Вовчик! Нужно было с этого начинать, а не с шапки! Я сделал шаг назад и тут же обратно, и первому, кто шагнул вслед за мной, нанёс удар в пах. Парень застонал и осел – удар достиг цели. Я пропустил удар сбоку, но в последний миг, заметив его, свёл по касательной. Парень ушёл вслед за рукой. Я, подсев, кулаком засадил его в пах. Он глухо взвыл и провис… Понимаю, что это может вызвать улыбку – мужикам яйца отбил. Причём – именно яйца! Извращенец какой-то. Всё так. Удары Никарю-карате почти все направлены в пах. У нас это было отработано до автоматизма. Мы на тренировках работали только в «ракушках» - специальных защитных, похожих на черепаший панцирь, накладках. Дело в том, что бить в пах – противоестественно. Как и в лицо. И, если этому специально не обучаться, неожиданно сделать не сможешь. Это – табу. Лицо – личность, яйца – природа. Исток будущей жизни. В нашей генетической памяти заложен запрет на такие удары. Ни один ребёнок такой удар нанести стихийно не сможет. Никарю – именно та школа, которая работает на жёсткость и эффективность. Всё направлено на поражение. Без лишних прыжков и дальних дистанций. Кратчайшим путём. Удары в пах там наносятся всеми частями тела из всех положений – коленом, локтём, кулаками, ногами… иногда – головой. Эффект – налицо. Двое, свернувшись, стонали… Я шагнул в сторону третьего – он отскочил. Не успев понять, что случилось с друзьями. Я ногой поддел шапку и поймал её в руку. Заметив это, все, словно застыли. Даже Вовчика бросили бить. Одежда мешала, я не мог ни подпрыгнуть, ни развернуться… Мне нужно было всего две секунды. Две полноценных длинных секунды. Иногда это бывает так много… иногда – это целая жизнь. Я выиграл целые три. Взяв свою шапку в обе руки, я рванул её в стороны так, что она затрещала… рванул ещё раз, и она поддалась! Здесь ТАК не играют. ТАКОГО из них не мог предвидеть никто. Луна осветила полнее, и я уже смог увидеть их лица. Они смотрели на шапку! Я бросил её поверх них. Они, как один, повернулись. Собачий инстинкт! Моё время пошло… Я – раз-и – достал из-за пазухи чехол, два-и – вынул из чехла нож, три-и – скинул дублёнку… Как там у Высоцкого: «Держитесь, гады!» Нож лёг в ладонь, лезвие выплыло и встало на фиксатор. Тускло сверкая при свете луны. Мой стальной друг, подаренный Шульцем. И уже не они, а я вдруг почувствовал себя и охотником, и палачом. От этого мне стало весело. Я не знаю, что было написано у меня на лице, но раздался крик:
– У него нож!
– Пацаны, валим!
Этого было достаточно, чтобы отступить, не посрамив бандитскую репутацию – мол, мы безоружные, а он достал нож. Так же типа не честно. В общем, парни ушли. Можно сказать – убежали. Прихватив мою рванную шапку: всё-таки вещь! Я не стал их преследовать. У меня было больше вопросов к Коробке. Который так и продолжал, скрючившись, сидеть на земле. Да, его шапку они тоже забрали. Скорее всего – её настоящий хозяин.
Я оделся, положил в карман нож, уже по верхам и без чехла – эту ошибку я больше не повторял. Вовчик с разбитым лицом и с тросом в руке кидался на стену. Жуткое зрелище. Его глаза заплыли от крови и расстроился ум. Но всё же это был воин. Дрался даже теперь… не сдавался. Такие, как он, поднимались из окопов в атаку. Я решил зарезать Коробку. Спокойно, чётко и хладнокровно. И списать на грабителей. И то, если б нашли. Менты в такой ситуации особо бы и не искали. Списали и всё. Им это делать – не привыкать. Тем более, что я был здесь проездом…
Но что-то сдержало. Неясность ситуации что ли… Скорее всего… Но не жалость к этому скоту – это точно. Ладно, сейчас главное – Вовчик. С Коробкой разберёмся потом. Не знаю, почувствовал ли он, ЧТО над ним пронеслось. Я послал его поймать такси и занялся Вовчиком. Прижал его к груди и прямо в ухо сказал:
– Брат, порядок! Мы победили!
Он узнал мой голос и повторял за мной «мы победили…» Постепенно приходя в себя и успокаиваясь…
Я отёр снегом лицо. Снег был в крови. Мне что-то мешало во рту, было что-то не так… У меня не было зуба! Язык упирался в передние зубы, но опоры не находил. Это мешало глотать и говорить…
Коробка вернулся с машиной. Мы бережно посадили Вовчика на заднее сиденье, всеми силами стараясь, чтобы водитель не заметил, что тот весь в крови. Не заметил. Мы плавно поехали по пустынным улицам города…
Я отпустил Коробку вместе с машиной. У Вовчика до сих пор было плохо с рассудком и обсуждать с ним Коробку было несвоевременно.
Обтирались снегом под фонарём во дворе. Вовчик был страшен. Что я скажу его маме? Он вдруг достал из-за пазухи шапку и попытался надеть. Она была вся залипшей от крови и неправильной формы. Но он старательно её выравнивал и поправлял. Странно… А ведь это – менталитет. Раньше, в ещё школьные годы, шапка была большой ценностью. Обычно от отца доставалась. У меня была – котиковая. Тоже отцовская. Потёртая и почему-то отдающая коричнево-красным. Мы все боялись за шапку. Даже в кино нещадно запихивали её в рукав, боясь потерять… Лучше было прийти домой с побитым лицом, чем без шапки. Откуда это? Детство не было вроде голодным и бедным. Скорее всего – от родителей, а те переняли от дедов… Шапка была важнейшим атрибутом крестьянской одежды. Как, собственно, и у казаков. И у дагестанцев. У дагестанца сорвать папаху с мужчины – смертельно обидеть. Такое оскорбление смывалось кровью обидчика. Во как! Выходит – всё это в генах. Оттуда пошло…
Вот Вовчик и боролся за шапку, возможно сам до конца не понимая – почему… Рискуя головой, боролся за шапку.
Умолчу об эмоциях мамы. Скажу только, что мне было бы легче, если бы избит был не Вовчик, а я… Что тут скажешь?
Потом пол-ночи мама сидела над Вовчиком, делая ему примочки… отжимая над тазом… смачивая и прикладывая вновь. Вовчик полностью умственно восстановился. Хоть и с трудом, но разговаривал здраво… спокойно… Даже попытался улыбнуться, чтобы маму утешить. Лучше бы он этого не делал! Шевеля страшной гримасой из мяса, он её напугал и опять заставил заплакать. Хотел, конечно, как лучше…
Потом все улеглись. Была глубокая ночь. Вовчик уснул, тяжело вздыхая во сне… Мне не спалось… Я вдруг вспомнил, что сегодня у нас Рождество. В советское время никто об этой дате не знал и на официальном уровне не вспоминал. Знали лишь бабушки. А я знал от бабушки Гаши: в ночь с шестого на седьмое января – Рождество. Выходит, всё, что случилось, пришлось на Рождество. Я и не понял тогда… Вместо того, чтобы стоять в Церкви на службе, мы шли за маком с такими же бродягами, как мы сами. Хуже было бы, если бы это мы кого-то ограбили и избили… Бог Своих бережёт: «Кого люблю, того и наказую…» Так мы сами того не понимая, приобщились к Жертве Христовой собственной кровью. Это нам такое искупление и очищение было. И я сидел один в темноте тих и радостен, словно Ангелы Божьи были вокруг… Тёплые добрые Ангелы Божьи… Мне было хорошо, как в Раю… Сидел и торжествовал. До конца ничего не понимая… В этот вечер родился Богомладенец Христос и осенил меня Своей Божественной радостью… На самом деле это было совершенно особое богоизбранничество. Бог, словно говорил: «Накажу, но никогда не оставлю… Не брошу…» Ум этого не понимал и понять не пытался. Сердце чувствовало и умилялось. Сердце чувствовало свидетельство Божьей Любви.
Свидетельство Божьей Любви я потом видел не раз. Но окончательно понял не скоро…
В милицию мы, конечно же, не пошли. Обратились к авторитетам. Витю Поздняка областным судом в восемьдесят втором приговорили к расстрелу. Это был кровавый преступник. Головорез. Он крышевал все притоны и всю наркоторговлю. Его боялись менты. Он их покупал. Кого не мог купить – убивал… О нём ходили легенды и ползли страшные слухи… Нам было к Поздняку не подступиться. Но мы могли выйти на Мишу Каца – друга и подельника Поздняка по прежним отсидкам. Через Володиного соседа и друга его старшего брата Серёгу Ерёму. Ерёма был культурист и бандит. И, хотя презирал наркоманов, крышевал наркопритоны – деньги не пахнут. Спросил нас, что случилось, и мы ему всё рассказали. Он грязно выругался и сплюнул. Потом разразился длинной тирадой про нелюдей-наркоманов. И был, конечно же, прав. Но взялся помочь. Напрямую покарать Коробку мы не могли. Выяснилось, что за ним стоял Викентий – тоже авторитет из поздняковских. Такие дела… Выходит, правильно я тогда не зарезал Коробку на месте. Пусть я бы даже уехал, но Вовчику было несдобровать. Всё мы делали правильно. И хоть правила эти написали не мы, нарушать не могли.
У Володиного отца была машина – шестёрка. По тем временам – роскошь немалая. Отец работал начальником участка на шахте имени Фрунзе. Ну и получал соответственно… Отцу нравилось, что Вовчик любит машину. Он ему её почти передал. Сам лишь иногда брал на рыбалку. Остальное время ездили мы.
В назначенное Ерёмой время мы подъехали на кафе «Огонёк». Кац вышел с Ерёмой и сели в машину. Он неожиданно тепло поздоровался и пожал нам по очереди руки:
– Миша Кац.
– Володя.
– Семён.
– Я всё знаю. Поехали.
Мы поехали на посёлок Пруды». Там жил Коробка. И где-то там ошивался… Мы его с толпой пацанов увидели сразу. Я сидел рядом с водителем, Кац и Ерёма – на заднем сиденье. В машине было темно. На улице тоже. Свет пробивался от остановки и из окон домов. Вовчик опустил стекло и позвал. Коробка подошёл своей расшатанной походкой и наклонился к окну. Район был барыжный и такие наезды были привычны.
– Чё нада? А, это ты…
И протянул Вовчику руку. Вовчик, как ни в чём не бывало, пожал и весёлым голосом сказал:
– Пару стаканов соломы и корабль травы.
– Надо ехать.
– Садись.
Коробка обошёл машину и втиснулся на сиденье рядом с Ерёмой. Отъехали пару кварталов и Ерёма попросил остановить.
– Надо отлить.
Вышел из машины, отошёл в сторону и стал, повернувшись спиной. Кац выглянул из машины:
– Земляк, садись и закрывай дверь. А то холодно.
Коробка сел посередине, а снаружи его сразу подпёр Ерёма. Теперь Коробка был наш.
– Володя, на речку за кладбищем.
– Земляк, сиди тихо.
Мы заехали на заброшенный берег. Мело… Был порывистый ветер. Всё-таки эти люди – герои. И ни немцам, ни американцам у нас никогда не выиграть войну. Можно только споить да сколоть. Разложить изнутри. И они это знают, и мы… Коробка всё брал на себя. Никого не подплёл и не сдал. И проситься не стал… Володя бил его рихтовочной киянкой – стальной кувалдой, обтянутой снаружи резиной. Так можно ломать кости без синяков.
Мы сели в машину. На белом снегу лежало тело Коробки… Ветер вздымал его шарф и засыпал его снегом… Я не выдержал:
– Давайте его заберём. Он своё получил.
Миша Кац внимательно на меня посмотрел:
– Молодец. Тащите его.
Мы с Вовчиком подняли Коробку. Идти он не мог. Дотащили под руки, посадили в машину, поехали… Коробка ожил. Осмотрелся… Достал откуда-то из-за пазухи косяк плана и прикурил… сделал пару дымов и протянул… приоткрыв окно, раскурили по кругу… Огонёк папиросы выхватывал из темноты наши лица… наши лица не были злыми. Это была наша жизнь. Мы курили по кругу косяк и молчали… Трудный выдался день.
Подъехали к той же толпе. Кац спросил у Коробки, кто там стоит в рыжей шапке. Коробка ответил – Андрей.
– Позови.
Коробка опустил окно:
– Андрюха, иди сюда.
Тот, подойдя, наклонился к окну. Кац снял с него шапку и указал на Коробку:
– Он тебе другую подгонит.
Коробка кивнул. Кац закрыл окно и протянул шапку мне:
– Это возврат.
Коробка снова кивнул.
– Пока вали. Но базар не окончен. Викентию привет от меня.
Потом посмотрел на меня… помолчал…
– Пацану спасибо скажи.
Коробка не понял… Я помог ему выйти… Он еле стоял на ногах… Вовчик вложил в удары всю свою злость. Оказалось, что они в школе дружили и несколько лет за одной партой сидели… Вот как в жизни бывает…
Дальше Илюхе помогли идти пацаны. Сам он не мог… Говорили, что наутро его положили в больницу…
Закончились мои зимние каникулы в гостях в промышленном крае… Всё здесь было другое. Но я любил эту честность и простоту. Даже в бандитах. Наш оборотень наврёт, обдурит, наобещает и кинет… Причём, деньги сам ему принесёшь. Потом только поймёшь, что тебя обманули. И то – если поймёшь. Здесь же всё по-простому.
Всё-таки разбойник – честнее вора. И уж тем более – афериста. Вор крадётся, опасаясь быть пойманным, аферист лжёт… В одном случае – трусость, в другом – лукавство. Может быть именно поэтому по правую руку Распятого Господа был распят именно разбойник, а не вор или аферист, хотя их в количественном отношении – не меньше. Ведь самое большее, что нас отдаляет от Господа – это лукавство. Лукавство, хитрость, ложь – дьявольские личины. И его же механизмы реализации своих злодейств. Недаром именно «И избави нас от лукавого…» является ключом и сутью всей молитвы Господней. У разбойника открытое сердце.

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ПЛОХОЙ СОЛДАТ
В чём смысл человеческой жизни? Сколько ни бейся, вовек не поймёшь! Помнится, в легендарном фильме «Однажды в Америке» главный герой Лавша, самый честный и самоотверженный, победивший всех негодяев, в финале делает затяжку гашиша и, окосев, глупо улыбается до самых ушей… Всё. Этим сказано всё. Это – смысл отдельно взятой человеческой жизни. Итог всей судьбы.
Я свою улыбку до ушей сделал раньше. Когда с разорванной в клочья душой, в советской шинели, стоял на перроне в Москве досрочно демобилизованный из-за болезни. Болезнь называлась «психопатия возбудимого круга с маниакальным синдромом». Мне нельзя уже было в армию даже в военное время. А в мирное – ни руль, ни оружие, ни работа на высоте. Я был инвалидом. Хотя внешне – здоровый и крепкий – косая сажень в плечах… Со мной был сопровождавший из части сержант. Так было положено. Для невменяемых психов. До полной доставки в военкомат и передачи там из рук в руки…
С момента призыва прошло всего несколько месяцев. Призвали в ноябре, домой ехал в марте. Накануне призыва, когда все люди в округе плясали и пели под гармошку бравурные армейские песни, провожая своих призывников, я укрылся на кухне и готовил запасы наркотиков. Всё было мрачно. Помогала мне мама. Платила за ошибки своего сына, как за свои… В чём была вина моей мамы? Наверное в том, что рано устала… Что хотела пожить для себя… Впрочем, как и все её сверстники, пустившие детей на самотёк воспитания улицей. Все мои пацаны кончили так же. Многие ещё хуже, чем я. Я затарил терьяк – особым образом приготовленный опиум – в тюбики из-под зубной пасты «Мэри», разогнув их с другой стороны, заполнив концентратом и аккуратно загнув, оставив в самом носике немного пасты под крышкой. Было всё сделано чисто – на вид паста, как паста. Это была моя кровь на определённый период. Неизбежный фермент моей крови, без которого – ломка. Алкалоид, ставший составной частью меня за долгие годы. С ним – человек, без него – паралитик. Вроде, как диабетик и инсулин. Привык постепенно принимать это как данность. Дома это давно было нормой, привык с этим жить и даже забывал, что я – ненормальный. Умудрялся даже заниматься спортом и много читал… Главное – чтобы без перебоев. Я всё наладил и перебоев не допускал. А тут вдруг – ТАКОЕ.
В армию я шёл не по своей воле. Надо было спасаться от срока. Меня задержали менты, когда я уснул в телефонной будке с трубкой в руке, напичканный в хлам… Ехал от барыги с полными карманами дури. Включили все папины связи, переписал под диктовку какого-то майора свои показания. Написал, что нашёл в подъезде пакет и не разворачивая нёс его в ближайшее отделение милиции, чтобы отдать. Прокатило. Но условием отца и ментов была армия. Пришлось согласиться. И не помогала никакая концентрация воли. Преодолевать себя я мог ещё дома. А при такой смене жизни – никак. От страха перед неизвестностью сводило внутри… И я готовил всю ночь терьяк… Мне оставалось взять и вонзить в себя осиновый кол.
А наутро мне было – в армию.
В военкомате была весёлая толкотня и непьяная пьянка. Пили в соседних дворах из бутылок по кругу. Так начиналось первое армейское братство. Ребята знакомились и держались друг друга.
Я смотрел на эту всю суету глазами человека, прожившего жизнь. Я был на сто лет старше их всех вместе взятых. Чувствовал себя по-настоящему лишним. Наверное потому мне всегда был близок Печорин. Я, как и он, устал от людей. Ещё больше устав от себя…
Попал в учебку железнодорожных войск под Москвой. Тогда строили БАМ. Мой друг Стёбик вернулся оттуда, покрытый бамовскими розами – пунцовыми неправильной формы шрамами от незаживающих язв из-за укусов москитов. Шрамы были по всему телу. С психикой у него было не лучше. Душевные раны вскрывались в основном в пьяном виде. Он становился шумным и агрессивным, когда рассказывал о беспределе «дедов», о самострелах, о непосильных работах – когда две красные сержантские лычки, полученные после учебки, через неделю сливались с чёрным полем погон из-за ношения на плечах просмоленных шпал. Это потом он прилетал на целые недели в самоволку – там его «прикрывали» друзья. Пил вперемешку с уколами и укурками планом. Тарился наркотиками и улетал. После его посещений оставался неприятный осадок. Мы продолжали жить сонной студенческой жизнью, а друг словно в ад исчезал.
Теперь пришла моя пора пожать эти всходы. Всходы семян своей неправильной жизни. Вот я их и пожинал. Не потому, что служба в армии была карой за что-то. А потому, что я сам бесконечно отстал…
Сержант Киреев был толстый коротконогий мужлан. Он словно мстил всем нам за что-то своё. Был усат и был коммунист. По всем атрибутам – ни дать, ни взять – командир. Не так страшен был курс молодого бойца. Мне, привыкшему на тренировках к физическим перегрузкам, было легко. Смущало другое. Киреев был насквозь фальшивым. Меня разместили над ним. Я не спал и невольно всё слышал. Он часами шёпотом разговаривал с Саней Босенко – таким же сержантом, как он – как там на БАМе сейчас пацанам, и как им здесь хорошо. Рассуждал с какой-то подлой крестьянской хитринкой. Это был потенциальный предатель. Я словно видел его палицаем в унтер-офицерской эсэсовской форме… Который ходил по деревне и выдавал немцам своих. Даже тех, кто перед этим у него откупился за сало…
А в целом в армии было неплохо. Подпитывал общий бодрый настрой. Я, раскумарившись ни свет, ни заря из тюбика «Мэри», в остальном был не хуже других. И на плацу браво маршировал, и в учебных классах изучал виды рельс, и в атаку ходил. Да-да – мы брали плацдарм. Снега было по пояс. На горе стоял второй взвод. Нам вместе с третьим взводом надо было их выбить. Мы серой тучей поднялись в атаку. По нам стреляли холостыми из автоматов. Когда прошли пол-горы, Киреев скомандовал «Газы!», мы, врывшись в снег, достали из подсумков противогазы и непослушными от снега и холода пальцами, надели их на себя. Он подошёл к каждому и проверил – подключен ли защитный бачок. Дело в том, что бежать вверх в противогазе – удушливо и невыносимо. Мы украдкой отсоединяли бачок – так было легче. Вот Киреев и проверял. Ему было хорошо – он был одет налегке и без противогаза. Мы – в полной экипировке. После команды «вперёд» снова поднимались в атаку и тут Киреев кричал «вспышка слева!» - нам надо было падать головой в каске по направлению взрыва. Потом кричал «вспышка справа!», и всё повторялось. Это была реакция на ядерную атаку противника. Потом мы снова бежали вперёд. Я сам не знаю, что с нами случалось, но, когда Киреев кричал «Вперёд товарищи! Ура!», мы всей массой взвывали «Урррр-а-а-а-а…» и становились сильными, как динамит. Коллективная энергия, что ли… На горе нас ждал второй взвод. Мы боролись, бились, грызли их за ноги зубами… Высоту нам надо было взять любой ценой. И мы её взяли! Я, сбросив и каску, и противогаз, оседлав, бил наотмашь какого-то парня… Во всём этом было что-то звериное… Мы в тот раз победили.
Нас повезли в Москву на комиссию. После медкомиссии всей ротой отправились в Кремль. Командир роты возложил цветы к Вечному огню у стены Славы. Мы стояли по стойке «смирно» и не отрывали глаз от огня. Словно там внутри было что-то живое… Так мы набирались патриотизма. Я тоже был патриотом сам не знаю чего… Может Ленина, может Кремля, может КПСС? Нет, не этого точно… Чего же тогда? Чего-то неосознанно великого, которое не обсуждается. Просто знаешь, что это важнее жизни и всё. У меня текли слёзы… Я это чувствовал, но не мог объяснить. Это было совокупное нечто, которое объединяется понятием Родина, а также – подвиг, доблесть и героизм. Это жило во мне нераздельной органической частью. Я был патриот. Патриот своей Родины. На тот момент – Советской страны. Очень ёмко изложенной в песне «С чего начинается Родина». Ничего лучшего я придумать не мог…
После Кремля нас повели в кинотеатр. Нечто вроде группового поощрения в виде культурно-массового мероприятия. Я, в полной выправке бравый солдат, завернул по дороге в аптеку. Аптекарше было невдомёк, что тот список снотворных лекарств, что я подал ей, как бы для бабушки, предназначался целиком для меня. Отпустила всё без рецепта. С жадностью проглотил целую дюжину и уснул прямо в кинотеатре. Меня вывели под руки… Тогда уже начались наряды, и мы часто не досыпали… Все подумали – переутомился… сморило… Приехав в часть, я незаметно подбился терьяком из тюбика «Мэри»… В глазах поплыло… и я, шатаясь, пошёл покурить… Тут навстречу – Киреев. Даже не помню, за что он ко мне привязался… По-моему, за нечищеные сапоги. Я плюнул ему в лицо и грубо послал. Это был такой эффект от таблеток. Ситуацию не контролируешь, тебя словно несёт… Он схватил меня руками за шиворот и получил в пах коленом… Киреев, задохнувшись, сел прямо на пол… изумлённо смотря на меня… Во мне проснулось всё то, что, копившись, спало. Я разбил ему кулаками лицо. Он хрипел, привалившись к стене… Это было на входе в казарму. На звуки выскочил Андрей Парамонов. Младший сержант, заместитель Киреева. Андрюха был бывалый солдат, хорошо знал матчасть, изучал с нами технику и ходил в вываренной в хлорке хэбэшке типа того, что она добела износилась за долгие годы… Такой себе старослужащий дембель. Андрюха был, конечно, силач… Мы с ним сцепились. Я с ним не раз спаринговал на спортгородке. Теперь всё было вживую. Нам одновременно пришло на ум нанести удар головой, и мы с ним дико боднулись. Так можно вынести мозг! Из глаз посыпались искры, пронзило виски, и мы, обнявшись, упали… Я оказался сверху, но у меня текла кровь на лицо, заливая глаза… Андрюха обмяк… В это время набросился сзади Киреев. Я, привстав на колено, перебросил его через себя. Он ударился в стену. Я рванулся в казарму. Оказалось, что дневальный уже вызвал наряд и не знал, что дальше делать. Я выхватил у него с пояса штык-нож от АКМ и почувствовал радость и силу. В глазах плыло от ударов и дури… Я частично не помню… Помню, что-то орал и гонял Киреева по верхним ярусам коек. Он, хоть и толстый, проявил особую прыткость… Я так ни разу и не дотянулся штыком. Ещё помню, что несколько раз огрызался назад, отгоняя всех тех, кто хотел схватить меня сзади. Потом, как гром среди ясного неба, услышал:
– Сынок, остановись!
Именно это «сынок» вдруг стреножило силы. На меня глаза-в-глаза смотрел пожилой человек тёплым взглядом отца…
– Остановись. Отдай нож…
– Не отдам!
– Хорошо, не отдавай… Успокойся…
Пожилой майор обнял меня, даже не глядя на штык… Я, трясясь, зарыдал…
– Успокойся. Я врач. Начальник санчасти. Пойдём…
Мы пошли на санчасть. Нам никто не мешал…
Лишь позже я узнал, что и как тогда произошло. Фельдшер Тимур, которого мне вызывали накануне, заподозрил неладное, о чём и доложил главврачу. Я ещё пару раз буквально падал на пол. Меня переложили на низ. Даже обед в переносных судках приносили. Я спал, просыпался, шатаясь шёл в туалет… повторял процедуру глотания терьяка и транквилизаторов и как ни в чём не бывало начинал чем-нибудь заниматься. Мне было в кайф. Я себе казался нормальным. Со стороны это было не совсем понятное зрелище – от человека нет перегара, а он буквально на ходу засыпает, говорит путано, вяло, ходит шатаясь… Советские люди тогда ничего не знали о наркомании, тем более в армии… склонны были рассуждать о болезни, не понимая диагноз… Тимур так врачу всё и рассказал. А надо сказать, что у врача уже был прецедент. В части, где он был главврачом, случился расстрел. Новобранец, получив автомат и заступив в караул, расстрелял своих командиров. Оказалось, он был психопатом. И были симптомы, но никто ничего не учёл… Хотя можно было избежать этого срыва. Потом было следствие. Солдата отправили на освидетельствование и признали шизофрению – он был неподсуден. Его отправили на принудлечение в психушку закрытого типа. Обвинили в итоге во всём главврача, разжаловали до майора, понизили в должности и перевели… Прошло много лет. Владимир Ильич Феоктистов больше не стал главврачом, формально был просто начальник санчасти, и звание ему не вернули – так до седин и остался майором. Хуже всего было то, что он сам себя поедал за тот случай, тайно каялся и не мог себе это простить. И тут ТАКОЕ – со мной. На этот раз он всё воспринял серьёзно и подоспел как раз вовремя. Командир караула, если бы раньше успел, мог бы просто меня застрелить, применив табельное оружие на поражение. Ситуация такой исход допускала. Но всё обошлось. Бог нас любит даже тогда, когда мы об этом не подозреваем и творит с нами и вокруг нас чудеса. Так мы и живём среди великих и малых чудес, о которых узнаём много позже, если вообще узнаём… Так и живём…
Мы с Владимиром Ильичём проговорили всю ночь… Он сказал, что его все друзья до сих пор называют Володя. Угораздило же так его родителей назвать сына в честь Ленина. Теперь полное имя выглядело, как посягательство на историческую святыню: Владимир Ильич. Так проспекты и корабли в Советской стране называли. А тут – простой человек. Так до старости и остался Володей. Много ещё чего мы рассказали друг другу… Я ему тоже о себе всё рассказал… Всю горькую правду. Даже и не думал, что он это поймёт. Но он понял… Перед исповедью я потребовал от него слово офицера, что он, пользуясь моей откровенностью, мне не навредит. Он мне дал слово Врача. Тогда я впервые в жизни понял, что это – священно.
Владимир Ильич мне помог. Я пробыл в санчасти больше недели. Мне вернули все мои таблетки и тюбики. Я жил в отдельной палате, телевизор смотрел в ординаторской с фельдшерами. Кормили прямо в палате. В часть выходить не разрешали. Из лекарств мне назначили морфий. Сейчас это выглядит дико, но Владимир Ильич пошёл мне навстречу. Я его убедил. Тогда, особенно в армии, не было такого строгого учёта: лекарство, как все остальные лекарства… Официально в стране наркомании не было. Газеты писали тогда, что это всё – вражеская пропаганда. На самом же деле я в состоянии наркотической абстиненции три раза в день получал морфий в уколах. И не обновлённый морфина гидрохлорид, а старый армейский морфий с красной надписью на каждой из ампул. Время шло, как в раю… И быстро прошло.
Мы ехали на армейском УАЗике в госпиталь. Так мне сказали, что в госпиталь. Со мной было двое сопровождающих. Так было положено. Одного сержанта я накормил транквилизаторами, другого – просто напоил. Дело в том, что у меня были деньги. Больше ста советских рублей. В части мне их было некуда тратить. Вот и остались. Теперь пригодились. Мы орали песни в обнимку…
Нам нужна была клиника имени Кащенко. Знаменитая своей мрачностью психушка для тяжелобольных, и экспертный институт для преступников. Это было за городом. Мы заблудились. Водитель беспомощно рыскал, а мы пели песни. Почему-то «Миллион алых роз» Пугачёвой… И песни из «Трёх мушкетёров»… Приехали в больницу под утро. Когда зашли втроём в приёмный покой, непонятно было, кто кого привёз и кто пациент. Оказалось, что я… Меня отцепили от моих друзей и увели…
В Кащенко оказалось страшнее, чем я раньше видел в клинике у Итакаева. Здоровых пациентов здесь не было. Даже те, которые играли в шахматы и выглядели вполне вменяемо, потом неожиданно отчебучивали что-то такое, что сомнений в их психическом нездоровье не оставалось. Рулили там зэки. Матёрые тяжелостатейщики с не одной ходкой за спиной. Их проверяли на вменяемость. Некоторых – по характеру преступления, некоторых – из-за ранее присвоенного диагноза. Это были страшные люди. Но я с ними сошёлся. Мне интересны были их судьбы, а времени у нас было, хоть отбавляй. Свет в клинике был круглосуточно. Ночью мало, кто спал. В основном только те, кого напичкали тяжёлыми нейролептиками. Хотя, пичкали всех. Просто кто-то выкидывал, а кто-то просто приелся… Дозы были такие, что могли свалить лошадь. Некоторые нейролептики ввергали человека в тупую сонливость, некоторые – в неусидчивость и возбуждённость: люди, высунув языки, топтались на месте… Отделение было разделено на две части: пол-отделения – спальные палаты со столовой, пол-отделения – большой коридор с диванами вдоль стен – большая курилка. В курилке шла жизнь днём и ночью… Здесь мне пришлось услышать откровения об инопланетянах, которые загипнотизировали, а теперь должны прилететь разгипнотизировать – вот человек и ожидал… Кто-то, лёжа посреди курилки на спине, задумчиво пел во весь голос… Кто-то, повернувшись в угол лицом, что-то шептал… Зэки сидели на диванах, добродушно прикалывались над больными. Эти косили от зоны. У кого были связи, у кого – деньги, кого-то спрятало следствие, кому-то за сотрудничество менты помогли… У них были наркотики. Со спиртным напряга не было тоже…В общем жить было можно…

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ДРУЖБА ВОРОВСКАЯ
Существует ли дружба воровская? Не существует. Во всяком случае, я так и не встретил, хотя много лет провращался в этой среде. Это всё байки. Либо откровенных лжецов, либо людей, которые начитались книг о пресловутом воровском братстве, либо тех, кому исключительно повезло. Оно и правда – не бывает правил без исключений. Быть может, эти самые исключения, где воры жертвовали собой ради друга, и стали причиной мифа о том, что воровская дружба – это святое. Проза жизни диктует другое. Духовный мир – тоже. Ведь дружба по определению – проявленье любви. Любовь же – дар Божий. В Писании сказано, что чистое не имеет части с нечистым, т.е. – не смешивается. Как в таком случае преступники могут дружить? Их объединяет не Божья любовь, а злая корысть. И то – до поры… Создаётся иллюзия дружбы. Которая потом и выдаётся за дружбу. Обрастая при этом легендами и небылицами. Это удобно. Прежде всего – для самих же преступников. Им просто вместе может быть легче справляться с задачей. Вот и убеждают друг друга, что у них не сделка, а дружба. А дружба предполагает доверие. Кто в это поверил – уже уязвим, кто циничнее – сразу в плюсах. Хитрые циники эту подмену и создали. Для того, чтобы кинуть подельника в подходящий момент. Кстати, само слово «подельники» дружбой не пахнет, а скорее – «сделка», «делать», «делить». Язык не обманешь. Так и дополняют друг друга, пока не исчезнет необходимость. Или один для другого не станет обузой. Тогда – только держись! Хорошо, если сумеют разойтись по-людски, раскинув по-честному доли и пожелав друг другу удачи. В остальных случаях – нож. Часто – в спину. Или подстава под срок. Притом так, что и не заподозришь того, кто тебя сдал. Для этого и напускают туману. Типа, да чтобы я дружка блатного в уголовку вломил – да ни в жисть! Так Копчёный Жеглову сказал – прямая цитата – и тут же вломил Кирпича. Очень наглядно всё это показано в фильме «Место встречи изменить нельзя» по книге братьев Вайнеров. Один Ручечник и устоял. Потому что был вором «в законе», и других воров боялся больше, чем Колымы и тюрьмы. Сам об этом Жеглову так и сказал: «Мне лучше на лесоповале в зоновской робе, чем на пере у Фокса в заграничном клифте ». Не совсем корректно приводить в пример литературных персонажей в книге о жизни, но, что делать, если писаны они прямо из жизни, да ещё и многим знакомы. Просто не найти примера наглядней.
Дружба роднит людей, объединённых общими чувствами. То ли это чувство единства своих соплеменников против чужих. То ли люди выросли вместе. То ли это – армейская дружба, где в основе – чувство долга перед Отчизной. Что очень перекликается с первой. То ли это – принадлежность к религиозной общине, где любовь к Богу проявляется в ближних. То ли – альпинисты, где в одной связке каждый – звено, от которого зависит прочность цепи. Каждый чувствует локоть друг друга и готов подать руку. Даже рискуя собой. Всё это – дружба. Воровская жизнь не может объединять, ибо построена не на любви, а на корысти. Средства от кражи нужно делить. Без готовности к жертве, в основе которой – любовь, ТАКОЕ по-честному долго совершать невозможно. Вторгается хитрость. А там – и всё остальное. Как можно быть честным по жизни, будучи нечестным по роду занятий? Кто думает, что такое возможно – или глуп, или наивно доверчив.
Воровская идея – нечто другое. Это – просто структура, во главе которой стоит иерарх – вор в законе. Он не обязательно и по специальности вор, о которых мы говорили. Просто так вышло естественным образом, когда всё зарождалось. Беспризорники во время революции и гражданской войны объединялись в стаи и промышляли. Чаще всего – воровством. Тогда и появились основы структуры. Чтобы быть сильнее и выжить, нужна была строгая подчинённость и дисциплина. Сильным это давало возможность карьерного роста, слабых – защищало от беспредела. Так и образовалась структура и её табель о рангах – воры, бродяги, фраера и т.д. От членов структуры нужна была верность. Для этого и существует идея. Вера в непогрешимость святых. Очень близкая по принципам к христианству. Святые – воры в законе. Такой статус для любого преступника – непререкаем, их жизнь – образ для подражания. Воры всегда страдали за правду и за людей. Их суд – всегда справедливый. Этот суд – защита для верных и приговор для неверных. Исполнить такой приговор – честь для любого из верных. Всё это скрепляло структуру. И властям было легче. Лучше иметь дело с чёткой структурой, которую можно контролировать через её иерархов, чем с беспорядочной бандой, от которой не знаешь, чего ожидать. Так и притёрлись друг к другу за долгие годы – власть, и те, кто был против власти. Как бы парадоксально это ни выглядело. Рассуждать на эту тему в преступном нельзя. Наказание – смерть. Сицилийский закон «омерта» на русский манер. Это помогало соблюдать дисциплину и исключить всякий разброд. Эти структуры потом вросли в государства – Коза Ностра – в Америке, Воры в законе – в России. А образовались они в послевоенный суровый период. Совершив сперва бросок к власти в период ослабления государства, а потом, преобразившись до неузнаваемости, заменили собой часть госструктур в уже окрепшем и восстановленном государстве. Здесь, конечно, воровская идея (о главенстве Вора и его непогрешимом праве на суд, решающий судьбы) оказалась сильней разрозненных властных структур в период государственного полураспада и послужила своего рода гипсом в расслабленном государственном теле. В Америке – в период сухого закона, в России – во времена НЭПа и – затем – перестройки. Эта идея жива до сих пор. Хотя те, кто ей жил и сумел сделать карьеру, уже давно превратились в белых воротничков и ездят в сопровождении личной охраны. Верность идее ещё сохранилась в зонах и тюрьмах. Но и там – не без греха. Загляните в архивы спецслужб – и вы удивитесь. Но никто из нас туда не заглянет. А те, кто имеет доступ – не скажут. Для того специальные службы и существуют. Наверняка не знаем и мы. Но коснуться истории можем. На основании уже частично рассекреченных данных. Об этом написано множество книг. И я не хочу повторяться. Я хочу рассказать о другом…
В наше время наркотики продавались в ДК на «квадрате». Квадратом называлась площадка у входа в летний кинотеатр, выстроенная из лавочек в виде квадрата. Там тёрлась вся местная блоть, и был рассадник наркомании. Нам нравилось зависать на «квадрате». Тут было всё – и красивые вульгарные девки, и новая музыка на переносных магнитофонах, и бесплатная укурка толпой, и наркотики потяжелее оптом и в розницу. Здесь была своя атмосфера… Я не то, чтобы был завсегдатай, но знал всех, и все знали меня… Для кайфа нужны были деньги. Денег иногда не хватало. Хуже всего было весной, когда наркотики накануне нового сезона взлетали вверх по цене и снижались по качеству. Симплекс – спиртовая настойка опия – продавался за куб по два пятьдесят. И был слабый. На раз раскумариться нужно было десять кубов. Из них выходило полтора куба ханки. И так – три раза в день. Семьдесят пять советских рублей! Откуда было брать деньги? Мне как-то на помощь пришёл Серёга Складанный. По кликухе – Складной. Кто он и откуда приехал – мало кто знал. Оказалось – освободился из зоны. С малолетки поднялся на общий режим и оттуда – освободился. Прихватил, как говорится, всего. Но по нему этого не было видно. Он был элегантен – всегда в костюме и итальянских туфлях – и нежаден на деньги. Что выгодно его отличало от остальных. Разговорились… Он тоже проникся ко мне каким-то расположением. Наркотики часто сближают. Особенно, когда развязался язык, но ты не имеешь причин позже об этом жалеть. Так и получилось. Оказалось – Складной ставил хаты – оттуда и были несметные деньги. Я заинтересовался. Нужны были наколки – наводки на квартиры, где хранилось золото и наличные деньги – это было в ходу. У меня была одна великосветская шлюха. Любила наркотики, хотя и преподавала в университете. Её звали Лена. Она была очень падкой на халявные деньги. Встретились, разговорились… Я раскрыл карты – дашь наколку на жирную хату – получишь хорошую долю. На том и расстались. Через время она перезвонила – есть наколка на хату бармена – она с ним провела там пылкую ночь… Он пьяный открыл секретер, а оттуда пачками посыпались деньги… Это же надо – ТАК в советское время жили бармены.
Хата была на втором этаже. Двери были нетипично для советского времени крепкие – бронированные, обваренные со всех сторон уголком – боялся бармен… Со стороны двери в дом невозможно было проникнуть. Оставался балкон. Обошли… С этой стороны дома была активная стройка – шумели краны и гудели машины – мы могли действовать не привлекая внимания. Нашли длинный мосток – трап из досок с поперечной набойкой из рейки. Это было то, что нам надо. Дотянулись мостком до окна. Упёрли на подоконник. Я держал – Складанный полез… Мосток гнулся, но не сломался. Серёга опустил в форточку руку и открыв окно, нырнул внутрь. Внизу росли тополя, закрывая дом до третьего этажа. Это была естественная маскировка. Серёги не было около получаса… Я сидел под окном у основания трапа. Понимал, что моя задача – дать ему беспрепятственно слезть. И я готов был биться насмерть хоть с целым миром, не останавливаясь ни перед чем, чтобы дать другу уйти… Это и была настоящая дружба. Я тогда так искренне думал…
Когда мы со Складным и с сумками, которые он вынес в открытую им всё-таки дверь, сели в такси, я облегчённо вздохнул… На этот раз нам повезло. У меня дома Серёга вывалил сумки на пол и начал догола раздеваться… Я не понял – зачем… Он объяснил – для того, чтобы я убедился, что он ничего не припрятал – доля есть доля. Я поразился. Такой честности не встретишь даже в фильмах про коммунистов. А тут… Денег было четыре тыщи рублей, а ещё золото, хрусталь и два японских магнитофона. Улов был немалый. Накольщица Ленка жадно сверкала глазами, мерила кольца, прижимая руки к груди… Мы за наколку отдали ей золото, а магнитофоны и хрусталь – ей на продажу. Деньги взяли себе… Я был потрясён! Какая добыча и какая небывалая честность. Ай да братан!
Деньги кончились быстро. Мы не скупились, покупая наркотики и накачивая ими всех постояльцев «квадрата». За это нас все торчки ценили и уважали… Надо было идти на новое дело. Мне не хотелось. Складной говорил об этом всё чаще – словно меня проверял. Я вообще нырнул с ним первый раз из чистого авантюризма. Теперь это становилось системой. Что-то внутри говорило, что итог такого пути – неизбежно тюрьма. В тюрьму не хотелось. Но и не пойти на новое дело я тоже не мог. Начали поиск новой наколки. Ленка где-то пропала. Приходилось думать самим… Складной склонял меня долбануть пару домов «на прозвон». Это означало, что днём, в рабочее время, когда дома нет жильцов целых подъездов, нужно было дерзким взломом вскрыть подряд сразу несколько хат, забирая всё ценное и уходя, пока те соседи, что были дома, не успевали вызвать ментов. Это казалось безумием, но это работало. Так поступали незадачливые наркоманы, когда им нужны были деньги – избавиться от наркотической ломки. Звонили сразу во все двери на лестничной клетке и, если никто не открывал, - начинали трощить… Хватали всё – от хрусталя до норковых шапок и старались быстро слинять… Мне так не хотелось. Это было уж слишком безумно. Я лихорадочно начал искать варианты побезопасней. И вспомнил!
Со мной в институте учился мажор по прозвищу ЧИП. Это была аббревиатура его полного имени – Чередниченко Игорь Петрович – ни дать, ни взять – ЧИП. Мы с ним дружили. Он жил в шахтёрском райцентре. А в институте, как и я, – на съёмной квартире. Его мама была директором крупной гостиницы с рестораном, а папа – начальником шахты. Они жили шикарно. Я сбывал ему привезённые из Львова шмотки по несметной цене. Он брал, не торгуясь… ЧИП был закадычный гуляка. Мы с ним и с Мадьяром часто зависали в «Норе», а на выходные ездили к нему погостить. Таких деликатесов я не видел тогда и в кино… Он как-то пожаловался, что мама попала под ОБХСС и отдала сорок тысяч рублей. Всё замяли, и она осталась работать. А ещё я как-то увидел в хрустальной вазе в серванте несколько колец с дорогими камнями. Наивно спросил – бриллианты, ЧИП без всякого пафоса ответил, что да. Он привык к тому, что мама носит серьги и кольца из бриллиантов. Он своей бесхитростной мажорной душой тогда думал, что это – нормально. Вот я и вспомнил о ЧИПе. ЧИП был то, что нам надо.

 

[Граф_Калиостро]

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Их квартира была на верхнем этаже пятиэтажного дома. Решили брать через крышу. Наблюдали за хатой три дня. Просчитали их распорядок… Днём несколько часов никого не было дома. Я спустил Складного на верёвке к ним на балкон. Хрустнула дверь, и он проник в дом. Время словно остановилось. Он искал кольца и деньги. Прошло больше часа… Серёга вышел в подъезд через дверь и вылез с сумками по лестнице вверх, на чердак, замок на цепи нами был предварительно сломан. Я его встретил на крыше, мы с сумками вышли через соседний подъезд. Когда выходили, нарвались на мужиков. Они играли за столом в домино. Их было много. От шахтёров отбиться нам было бы очень непросто. Когда мы заходили в подъезд, двор был пуст. Теперь появились. Оторвавшись от игры в домино, смотрели на нас. Всегда привлекают внимание парни, которых раньше не видел, с тяжёлыми сумками в обеих руках. Нас спасло то, что мы не ускорили шаг. Складной вообще был хладнокровный. Это не раз выручало… Вот и сейчас, он, поставив сумки на землю, достал сигарету и глядя прямо на мужиков, прикурил. Мужики вновь вернулись к игре. Мы свернули за угол… Надо было бы подстраховаться с машиной. Мы не подстраховались. И теперь, не смея бежать, шли, сжимаясь от напряженья внутри… Моё сердце оглушительно билось. Завернули ещё раз за угол и увидели грузовой автомобиль. Водитель сидел за рулём.
– Братан, десять рублей до девятого микрорайона!
– Садитесь.
Мы закинули сумки в кабину и втиснулись сами. Водитель был парень в кепке с папиросой в зубах и в наколках. Сразу видно – из «бывших». Не из бывших в этих краях вообще было немного. Шахты и домны строили расконвойные зэки да так там и осели… Парень вёз, не задавая лишних вопросов… На девятом микрорайоне жил старый уголовник Макуня. Складанный его откуда-то знал. Макуня спился и рад был гостям вроде нас. У него был большой дом, дети выросли, мать умерла, жена не дождалась… Так и доживал в одиночестве свой искорёженный бедами век…
Мы вывалили в комнате сумки. Там было много чего… Но ни золота, ни колец с камнями, ни денег не было… Я расстроился. Этого просто быть не могло! Но и Серёга был вне подозрений… И, конечно, раздевать его догола и обыскивать я не собирался. Что же случилось? Хорошо ещё, что деньги у меня оставались. Складанный свои давно слил…
Ехали молча домой…
Прошло время…
Со Складанным начали видеться реже. Тогда, всё продав через Ленку и разделив поровну деньги, расстались. Позже я узнал, что он связался с Долей Валерой. Это тоже был вор. Бывший подельник Складного. Он откинулся с зоны, и всё у них закрутилось по новой… Вскоре опять посадили обоих. Взяли на эпизоде. Так в милицейских отчётах называется отдельно взятая кража. А эпизодов этих у них была целая куча. Доля был наркоман и на следствии начал «грузиться». Это означало, что сдав все свои кражи, он начал брать на себя чужие, подпадающие под такую статью, как у него. У ментов был свой резон – улучшалась отчётность, а это сулило новые звёзды и назначения. Количество же нераскрытых преступлений препятствовало служебному росту. Вот они таких, как Доля, и находили. У Доли свой резон тоже был. Взятые на себя чужие кражи срока ему уже не прибавляли, а только увеличивали иск. Иск для таких, как он, была величина эфемерная – он никогда не работал и ему не из чего было платить. Да он особо и не переживал… Главное, что менты за каждый взятый на себя эпизод чужой кражи, щедро одаривали наркотой и, если надо, могли свозить даже на случку к подруге. Хотя и подплетали на это дело только своих, проверенных, которые на суде точно в отказ не пойдут. А перед судом ходатайствовали о смягчении наказания подсудимого за якобы помощь следствию. Выгода была для обеих сторон. Так и дополняли друг друга…
Складному впаяли неожиданно много. Десять лет строгача. Вроде по ходу дела у него, кроме краж, всплыло что-то ещё… Пусть скажет Доле спасибо. А может и сам был такой же, как Доля. Кто его знает…
Прошло время. Я пару раз заносил его матери деньги – чем мог и когда мог – помогал… Складной заболел в тюрьме туберкулёзом, и его перевели на туберкулёзную зону… В то время да с таким сроком это означало, что он обречён… Мне его почему-то не было жалко. Это от того, что он мне никогда не был другом. Да так и не стал. Подельник – не друг. Даже скорее – наоборот. Хотя плохо относиться к нему причин у меня тоже не было. Вот и помогал иногда…
Зашёл как-то к Ленке-наводчице в гости… Надо было видеть в какую цитадель она превратила квартиру. Всё боялась, что её обворуют. В гости к себе она никогда никого не пускала – чтобы на неё не дали наколку. Жила замкнуто и одиноко. С редкими подругами общалась только по телефону… Жалкое зрелище… Хата у неё была набита мехами, золотом и дорогими вещами. Но одевалась она всегда, как оборванка – чтобы не привлечь внимание воров. Так много других людей обокрала, пусть даже и чужими руками, что теперь всегда жила в страхе. Я был практически единственным, кому она доверяла. До сих пор не пойму – почему… Видно, видела насквозь людей… Я заранее созвонился и пришёл не с пустыми руками – принёс в ампулах морфий. Вот и пустила. Морфий тогда уже практически не продавали. Но иногда выручали старые связи. Подгонял за деньги патологоанатом из морга. – у них морфий откуда-то был. Колоть мертвецов? Или для персонала держали, чтобы не умер от страха, если кто-нибудь из пациентов вдруг встанет и попросит воды… Не знаю. Но морфий у них всё-таки был. Мы укололись, закурили, разговорились… Лена была умная женщина. Вот и не пропустила мимо ушей, когда Складанный её как-то спросил, где сбыть бриллианты. Она встрепенулась, а он сразу спрыгнул, мол, просто спросил, вроде как поинтересовался на будущее… А, когда я ей рассказал, что хата ЧИПа оказалась порожняковой, всё и сошлось. Я тогда пережил страшный удар… Укололся ещё, полегчало… Откинулся на диване и задремал… Словно сквозь сон мне открылись странные вещи – и как Складанный вышел, и сколько в квартире ЧИПа пробыл, и как себя вёл у Макуни на хате… И как потом на вопросы отвечал невпопад… Многое теперь принимало другой оборот и становилось понятно – он крыса. Но что и как я мог доказать? Продолжая грезить, я словно сквозь сон вдруг увидел Складного… Он выдвинул на середину комнаты стол, приставил стул и вылез наверх… Затем встал во весь рост и дотянулся руками до люстры… Виденье зависло, дальше не двигаясь и не исчезая… Что хотел сказать мне мой мозг, выдавая образы из подсознания? Я понял! И, вздрогнув, очнулся… В комнате был полумрак… Лена вышла, не став включать свет, давая мне подремать… Я вдруг вспомнил, что как-то Складной что-то говорил мне под кайфом насчёт заначки из люстры… Я тоже тогда был под кайфом… вот и пропустил мимо ушей… А сейчас подсознание выдало мне «на гора», то, что дремало вглуби… Прямо явленье отца принцу Датскому Гамлету. Странно иногда ведёт себя мозг…
Решенье созрело мгновенно. Надо проникнуть в квартиру Складного и проверить в люстре тайник!
Теперь оставалось проникнуть.
Я вышел из гаража с сумкой наперевес. Там был домкрат, две деревянных подложки, верёвка, две монтировки, ручная дрель и две пары перчаток. Наш воровской арсенал так и остался лежать у меня. Теперь пригодился. От гаража до дома Складного было минут пятнадцать ходьбы. Шли с Леной молча. Она должна была остаться на улице меня страховать. Я её должен был видеть в окно, она – видеть подъезд. Если к подъезду подъезжали менты, она должна была скрестить на груди руки. Подспорье не Бог весть какое, но всё же… Квартира была на пятом этаже, и из подъезда вёл на крышу чердак. Совсем как в квартире у ЧИПа. К крышке на чердак вела лестница, часто такая крышка не закрывалась. В остальных случаях нужно было взломать. У Складного в подъезде не закрывалась. Он сам однажды снял замок да так и оставил – страховался, если придётся валить через крышу. Это давало возможность выйти из соседнего подъезда как ни в чём не бывало.
Лена заняла позицию через дорогу у стены дома напротив. Ей хорошо был виден подъезд… Я поднялся на пятый этаж. По несколько минут простоял, слушая, у каждой двери. Шума не было не из одной. Я взглянул вверх – дверца на чердак была без замка. Пора начинать…
Достал из сумки домкрат и два деревянных бруска, которые упираются в лутку напротив замка, чтобы домкрата хватало и чтоб на лутке не оставались вмятины от металлических упоров домкрата. Домкрат плавно поехал… упёрся в подложки… лутка начала прогибаться… я разжимал ещё и ещё… Под лутками таких вот стандартных дверей всегда есть зазор, заполненный стекловатой. Если лутки разжать, то язычок закрытого на один оборот замка, просто выпадает наружу из запорной скобы, и дверь можно спокойно открыть, не повреждая… Затем, сняв домкрат и зайдя внутрь, замок можно открыть и закрыть дверь изнутри. Я хотел так и сделать. Но Складной знал эту примочку и поставил замки, как в гараже, языки которых уходили глубоко в стену… Воистину, вор боится быть обворованным, лжец никому не верит, потому что в каждом видит лжеца, наркоман невыспавшегося человека подозревает в наркомании… Каждый видит СВОИ собственные пороки в других, словно в зеркале… Об этом говорит духовная литература, а жизнь подтверждает. Вот и у Складного в дверях было два гаражных замка, которые закрывались на три оборота. Я не обращал внимания, когда к нему приходили. Лутка двери, раздвинувшись, упёрлась в кирпичную стену… Домкрат стал. Язычки замков показались, но выпасть не собирались. Я начал помогать им «фомой» - так на жаргоне называется гвоздодёр. Сталь скрежетала о сталь, но не поддавалась… Пот заливал мне глаза. Я откинул назад капюшон и расстегнул спортивную кофту, закрывавшую до глаз мне лицо, делая похожим на ниндзю. Теперь человек из квартиры напротив, если тихо был дома, мог увидеть меня и запомнить. Злость придавала мне силы… Я представлял, что сдираю со Складанного скальп, вгрызаясь фомой в его череп… Один замок влетел внутрь. Так он и должен отпасть, если правильно прилагать вектор усилий… Следом слетел и второй. Дверь, издав громкий хлопок, распахнулась. Я снял домкрат, сложил вещи в сумку, замёл рукой стружки под коврик… Сменил грубые перчатки из замша на тонкие лайковые. Глянул на дверь – взлом зиял огрызками лутки. Теперь любой человек всё поймёт. Время пошло!
Я подбил фому в виде лапки под дверь изнутри. Дёрнул – держит прилично. Рядом забил каблуками вторую. Теперь дверь не сломаешь. Сел на пол под стену без сил. У меня не было сил… Я закрыл на секунду глаза и провалился… Тут же, вздрогнув, очнулся и встал… Силы восстановились. В этот момент мозг выдаёт в организм органический морфий. Я где-то читал… Потом это много раз испытал на себе. Так восстанавливаться за доли минуты учат спецназ… Самураи умели этот впрыск переносить на ногах…
Подошёл к окну – Лена спокойно гуляла – значит, всё было тихо… равнодушно глянул на дорогое убранство квартиры и пошёл в комнату с люстрой. Это же надо, как подсознательно мозг помнит всё до мелочей. В комнате всё было так, как я и видел в мистическом сне… Я снял скатерть и выдвинул стол на середину, встав на стул, вылез на стол… дотянулся до люстры. Ощупал каждый рожок, каждую лампу… Всё было пусто. Ощупал ещё раз… Спрыгнул на пол, включил свет – все рожки просвещались – нигде не было непрозрачного места. Я не верил в то, что ошибся! Это и придавало мне силы. Надо дальше искать. В уме промелькнули рассказы Конан Дойля и Эдгара Алана По: надо искать не руками, а головой. Я выключил свет и глянул в окно – Лена стояла на месте, держа руки в карманах… Я сел на диван и внимательно посмотрел ещё раз на люстру… Ножку люстры венчала чёрная чаша, упиравшаяся в потолок, где скрывался комок проводов. Я вылез на стол… Провернув, опустил чашу вниз, она поддалась, внутри лежал узелок из носового платка… Вот оно! Я развязал узелок – внутри лежали кольца и серьги с камнями, которые я видел у ЧИПа. Ох и Складной! Захлестнули эмоции, спутав беспорядочно мысли, но тут… в дверь позвонили! Это был шок. Я глянул в окно – Лена стояла, как ни в чём не бывало. Я тихо подкрался к двери и глянул в глазок – там стояла женщина держась за живот и корчась от боли… Звоня опять и опять… Постанова! У Складанных был телефон – это типа «Скорую» вызвать. Но лутка и дверь зияли зазорами взлома… Менты? Скорее – соседи. Поднялись с нижнего этажа. Значит – менты уже едут, а соседей попросили меня задержать? Не похоже… Для соседей как-то всё-таки дерзко… Неужели менты незаметно для Лены прошли? Я вышел на балкон – внизу был асфальт, это был пятый этаж – шансов при падении не было. Я вернулся за сумкой. В дверь уже били ногами… Держали подпорки. Я перелез через перила, перебирая пальцами прутья, проплетенные пластмассовым шифером, буквально на кончиках пальцев свесился вниз… дотянулся ногами до перил балкона на этаж ниже, встал и упираясь ладонями в потолок, спрыгнул внутрь… Ногой выдавил дверь и вошёл… Страха не было. Скорей была ярость и уверенность в том, что меня – не остановить! Навстречу вышла овчарка и внимательно на меня посмотрела… Я вытащил нож и выставил перед собой вторую руку локтем вперёд. Так нас учили. Наносить удар надо во время прыжка – когда она схватит руками за локоть. Я шагнул на собаку – она отступила назад, я загнал её в комнату и закрыл дверь – раздался неистовый лай. Я глянул в глазок – никого. Прижался ухом к двери – сверху доносился шум и удары – подпорки продолжали держать. Я закрыл кофтой лицо и надвинул на глаза капюшон – остались видны только глаза… тихо приоткрыл дверь – сверху помимо ударов уже доносились и крики… Я бесшумно вышел в подъезд и понёсся вниз, держа в руке нож… И готов был прорубить себе коридор из кого бы то ни было. Но никого на пути не оказалось. До сих пор не знаю, кто тогда был наверху… В тамбуре подъезда снял капюшон и откатил с лица кофту… руку с ножом засунул в карман и, сохраняя спокойствие, вышел… Лена гуляла себе за углом… Увидев меня, подошла, и мы насколько можно спокойно пошли к гаражу…
Сидели долго в батиных Жигулях, закрыв дверь изнутри… Я ей рассказывал, а она ужасалась… Я сам ДО КОНЦА всё понял нескоро…
Камни с бриликами я отдал Лене на сбыт, но денег дождаться мне было не суждено.
Это уже, конечно, другая история.
А пока я шёл через переход мимо вокзала… На полу сидел чернявый – то ли цыганок, то ли армян – парень с гитарой и гнусаво с сильным кавказский акцентом пел песню:
«В лагере мы кубики таскали…
От мороза пальцы замерзали…
По ночам козлов уничтожали…
И за это срок нам прибавляли…
Вай, вай, вай, мама джан!
А теперь пишу тебе, родная…
Вот такая доля воровская…»
Рядом стояли малолетки и зачарованно слушали…
Когда-то и я верил во все эти песни.
А сейчас бросил парнишке монетку и ускорил шаги…

 

[Andrewlk4]

Так затягивала история о сибирском беспределе 90-ых, очень классно